Это был замечательный во всех отношениях пристав, он отдельной главой вошёл в историю московской полиции. Ретивый служака и гроза фабричного и прочего простонародья, Иван Осипович Шишковский внушал ужас всей лефортовской округе. Слава его ширилась и росла по всей Москве. Дело в том, что нашкодившие и попавшие в кутузку на ночлег лефортовцы или иные московские блудные сыны поутру выстраивались на заднем дворе лефортовского частного дома, рядом с конюшнями пожарной охраны, и поочерёдно подвергались сечению розгами. И никто никогда не мог избежать наказания. Ну а процессом порки командовал сам Шишковский. Только он лично определял кому сколько положено.

Вообще с древнейших времён в обязанности пристава входили вызов ответчиков и свидетелей в суд и взыскание с виновных по определению суда. То есть то, что и ныне свойственно приставам. Значение приставов постепенно падало, и к концу XVIII века должность оскудела и потеряла своё значение. Судебная реформа 1864 года возобновила институт судебных приставов, значительно расширив их функции, но в плеяде уходящих приставов до самой судебной реформы Иван Осипович был самым последним из московских, со всеми его замашками.

Так вот о процедуре наказания по-шишковски. Наказуемого подводили к двум дюжим мушкетёрам и, освободив его от излишней одежды, мешающей хорошенько прочувствовать вкус берёзовой каши, укладывали ниц. Шишковский вышагивал в такт ударам розог и не без иронии приговаривал: «Ну что, собака, будешь вперёд безобразничать?”

Иван Осипович, по свидетельству московского журналиста Дмитрия Покровского, опубликовавшего «Очерки Москвы» в 1893 году, очень увлекался поркой и на этой почве потерпел служебное крушение, именовавшееся отставкой без прошения. Даже тогдашнее, пятидесятых годов, губернское правление по жалобам простолюдинов требовало от пристава объяснений жестокости. А он, нисколько не смущаясь, признавался, что сечёт тех, кто заслуживает, подкрепляя свои действия непоколебимым убеждением, что в отношении русского мужика никакие иные меры, кроме розог, немыслимы. Губернское правление до поры сносило усердие пристава, но вскрывшихся очередных фактов полицейского произвола и деспотизма терпеть не стало.

Дело было так. Один обыватель, доведённый до отчаяния распутством и непочтительностью своего сына, обратился к Шишковскому в Лефортовскую часть (по нынешнему — в отдел полиции) и попросил проучить молодца, то есть выпороть. Шишковский согласился при условии, что отец даст ему письменное полномочие делать с сыном что ему угодно и, кроме того, подписку, что никаких за то претензий иметь не будет и жалоб подавать никуда не станет. После принятия условий блудного сына привели, раздели, разложили и в присутствии отца и самого Шишковского стали драть.

Сначала отец считал количество розог, потом начал сбиваться в цифрах, а потом и совсем счёт потерял, а молодца всё дерут, а он всё ревёт благим матом. Сжалился отец: «Не довольно ли, ваше высокоблагородие?» — «Э, что ты, братец, и розги ещё не успели размяться как следует».

Подождал ещё отец; розги продолжают свистать, сын вопить, но уже как будто слабее. Испугался старик, опять к приставу: не довольно ли? Тому кажется, что ещё чересчур мало, и во избежание споров он показывает отцу им же подписанную бумагу. «И если ты опять начнёшь заступаться, то я тебя велю вон вывести». Тут старик понял, как он опростоволосился с этой подпиской. Нечего и говорить, что с его сынка семь шкур спустили и что кончили экзекуцию только тогда, когда испугался наконец сам Шишковский и когда истязуемый лишился чувств и был вынесен замертво. Очнулся он ненадолго и тут же впал в жесточайшую горячку, в которой пролежал между жизнью и смертью несколько месяцев. Этот возмутительный факт получил широкую огласку и, дойдя до властей, послужил той каплей, которая переполнила глубокую чашу начальственного терпения.

В отставке Ивану Осиповичу недолго привелось пожить: лихой и бравый, неугомонный служака в течение свыше чем 15-летнего приставничества, в качестве простого обывателя он как-то сразу захирел, осунулся, потом заболел злейшей чахоткой, которая не задержала его окончательного расчёта с жизнью. Замечательно, что он, хотя и не слыл за слишком бескорыстного полицианта, в отставке оказался круглым бедняком, а когда умер, то похоронен был на средства, собранные от щедрот нескольких фабрикантов, пользовавшихся его благорасположением.

Эдуард Попов