Я иду по Сухаревке. Знакомой с детства и во многом совершенно иной. Вспоминаю старое под ежедневный грохот милицейского телетайпа: сегодня повсюду грабят, ведут отстрел жертв киллеры…

Похожее было в конце двадцатых годов. В качестве защитной меры на заре Советской власти народился НЭП — новая экономическая политика. А по существу торгашество на фоне голодной и нищей страны. Были в ней и бомжи, и убийцы и рост преступности.

Наивные полагают — в нормальных условиях преступность не существует. Это нелепо. Преступления будут всегда. Другое дело, что хорошая обстановка приводит к сокращению преступности. В дурных условиях нравственно чистое швыряется на панель. И тогда, и сейчас — повальное пьянство, приобщение к морфию — «марафету» в то время, и героину сегодня… Но вернемся на Сухаревку, какой помню ее и люблю. Крики и шум рынка радовали москвичей, привлекали к себе. Редкие «рено» и «фордики» и иные кабриолеты, больше напоминавшие собой таратайку с шипящим самоваром, из которого валил дым, частенько останавливались здесь. Из них вылезали чиновники непременно в кожанках и с портфелями в руках.

Мы любили этот шум и гул рынка. Повсюду лавки, лотки, лабазы. А на них настоящая сказка — сочные окорока, поросячьи головы, колбасы. А рыба! Осетр, омуль, угри...

Вдруг хлопает выстрел где-то у входа, и торгаш мгновенно приходит в движение. Быстро снимается с прилавков товар. Одни прячутся за ставнями палаток, другие бегут очертя голову. А в узком проходе, давя сапогами опрокинутые наземь огурцы и яйца, идут молодые мужики в легком подпитии. Это они стреляли у входа, приведя в замешательство весь торговый люд.

— Эй, — кричат, молотя кулаками по двери запертой лавки, — отпирай, мать твою в сатану!

Вырвут торгаша из его схрона, швырнут в лужу, дав хорошего пинка, и принимаются потрошить лавку.

Руководил этими погромами на рынке Колька Рыжий со своей марухой Веркой. Ни он, ни она медно-золотых волос не имели. Колька — брюнет, у Верки пегие, неопределенного цвета волосы. Главаря прозвали Рыжим за два ряда вставных золотых зубов. А на воровском жаргоне этот драгоценный металл зовется

«рыжьем». Ну и Верка — подружка атамана, значит, тоже Рыжая. Милиция изредка искала Кольку, отлавливая всех попадавшихся на рынке рыжих и конопатых. Пока кто-то не «стукнул» верные его приметы.

Почему же все-таки ворье отлавливалось тогда нечасто? С годами, поработав в милиции, покопавшись в истории УРКМ (управление рабо-

че-крестьянской милиции) Москвы, я узнал: рынки были местом сбыта краденого, потому и приходилось терпеть и воров и барыг — скупщиков ворованного. Последние, попутно, выступали информаторами МУРа. Но все же не это было главным — витала над шестой частью планеты идея перевоспитания масс. Красивые, ничем не подкрепленные лозунги. А преступность росла.

Вокруг рынка крутились и проститутки. Делились они, как и сейчас на категории. Не было, конечно, валютных, «девушек по телефону», но высший класс существовал — жены и дочери бывших царских чиновников. Остальным воровская среда присвоила уничижающие титулы — дежурка, ласточка, лахудра, бикса. Подойдет к ним некий бабальник, сунет пачку совзнаков или «байки» (часы) и идут в обнимку с непременной бутылью самогона. Договорились.

Банд в Москве хватало. Делились они, как и сейчас, по географическому принципу — не было тогда солнцевских, долгопрудненских, люберецких, зато славились кодлы с Хитрова рынка, Марьиной рощи. Разборки бывали жестокие. В ход шли револьверы, ножи. Сталин терпел это параллельное с государственной властью владычество воровского мира до того дня, когда лег к нему на стол рапорт старого чекиста Н. Фрэнкеля. Писал он, что преступность захлестывает, сил милиции и ОГПУ не хватает. А в это время великие стройки коммунизма простаивают без рабочих рук или вовсе в проектах значатся. Не находится на них Павок Корчагиных.

Потому лучше всего согнать туда уголовщину и

под воздействием рабского труда перевоспитывать массы. Очень эта идея понравилась Иосифу Виссарионовичу. Благо туда же можно согнать и других неугодных. И стал лепиться будущий ГУЛАГ во главе с видными чекистами Матвеем Берманом и Яковом Раппопортом. Помогал этой команде облегченным и скорым судопроизводством прокурор Сольц. Тот самый, которому Юлиан Семенов в своих «Ненаписанных романах» уделил целую главу как о незаслуженном страдальце.

И покатили на Сухаревку чистить ее от кодлы «черные вороны». Вначале это были ящики на санях и повозках. Потом первый автозак на базе чахлого советского грузовичка АМО Ф-15. Милиция шерстила рынок, воровские «малины», густо разбросанные по четырем Мещанским улицам и Андриановскому переулку.

Воровской мир очень неохотно сдавал свои позиции. Исчез Рыжий со своей марухой — продолжал топтать землю Фима Бланк со своим закадычным дружком Рудневым. Идут оба вальяжные, под хмельком. В руке Фимы непременная солидная трость с набалдашником. Бежит мимо малец, Фима его хвать налету крюком трости и тянет к себе:

— Беги к Игнатьеву, скажи идем в гости к нему, пусть угощение готовит.

Воротится мальчишка, доложит об исполнении, Фима лезет в бездонный карман. Достанет совзнак:

— Держи монетку на конфетку. Беги!

Особенно любил Фима поиграть на публику. Видит, стоят кумушки, судачат. Подойдет:

— Эй, Фекла, дай-ка солененьких огурчиков. Душа с перепою горит.

Бежит бабка, несет десяточек самых симпатичных. Фима тянется к карману, в ладонях — горсть золотых, царской чеканки монет:

— Бери парочку. Спасибо тебе.

Бабка вытянет две монетки, низко кланяется. А Фима идет дальше, слыша за спиной восторженное:

— Богач наш Фима, богач!

Сухаревка продолжала жить. Сбили с нее лихую воровскую спесь, а на перекрестках теперь расхаживали вежливые симпатичные милиционеры. Малограмотные, но старательные ребята. Мы бегали смотреть на них. Получали милиционеры мало — 60 рублей. За риск, который всегда был в их работе. Так вот, на Сухаревке нет-нет, да и появлялся «нелегал» — укрывающийся от милиции вор. Многие ведь корнями отсюда. Помнится, прятался там известный в ту пору вор Вовка Капитан. Его всей улицей подкармливали, одежонку в плохую погоду тащили.

Никому из сухаревских и в голову не приходило сдать его милиции.

 

Сталинская система перед войной весьма активно формировала патриотизм. Многочисленные организации — Осоавиахим (впоследствии ДОСААФ), кружки «Ворошиловский стрелок», сандружинниц, клубы готовили народ к войне. Из армейцев на первый план вышли пограничники — о них буквально легенды слагали, и «сталинские соколы» — летчики. Если парня в армию не брали, в военкоматах бури скандала бушевали. Не служить в РККА — великое оскорбление для юнца тех лет. Симулянтов просто не существовало.

Потому в первые дни войны военкоматы утонули в наплыве желающих воевать. Пришел и я. Но получил отказ — действовала броня военного завода, на котором я трудился фрезеровщиком. А делали мы знаменитые поликарповские У-2, УТИ-2, УТИ-4.

Выручило то, что параллельно занимался в аэроклубе. Направили в школу пилотов. Напоследок прошелся по улицам родного города. Остановился возле «Форума». Припомнилось: летней ночью 1936 года видел, как приехал Сталин, бродил по заснувшему городу в своей обычной толстовке. Вспомнив эту случайную встречу, я прошептал: «Верьте, товарищ Сталин, я буду настоящим «сталинским соколом».

Но обещание не сдержал. В апреле 1942 года выпустили нас из школы летсостава сержантами-командирами самолетов У-2. А в небо мы так и не попали. Летчиков полно, а машин нет. От самой границы и до Подмосковья фашистскими бомбами накрыты все аэродромы. И порой против авиаэскадры врага идет одно-два звена наших «ишачков».

В общем, в 42-м оказались мы без самолетов, и командование срочно бросило летчиков переучиваться на танкистов. Получив два лейтенантских «кубаря» и замечательный Т-34, я оказался на поле брани.

Не люблю говорить о войне. Давно заметил — любят расписывать свою фронтовую жизнь тыловки, штабные и прочие. Солдатам редко доставались награды. Война их все больше кромсала, да осколками одаривала. А медали тыловикам, штабникам и их ППЖ – почтово-полевым женам доставались. Связистам там, медиками в госпитале. Между прочим, про одного известного многажды героя СССР ветераны отзывались неодобрительно — тяготел он к госпиталям. Спирт там и симпатяшки.

Первый мой танк сгорел в бою на Псковщине. Немецкий фаустпатрон пробил броню мгновенно. Танк свечой вспыхнул. А мне четыре ранения достались. Танкист — профессия страшная. В госпиталях большинство обожженных — они. В тех же боях на болотистой Псковщине подбили и второй танк. Жестокая, кровавая цена за свободу. Третий экипаж погиб там же, в древней земле российской остались мои товарищи. Когда же рванулись в Прибалтику, верилось — еще немного до победы. Но нас встретило жестокое и сильное сопротивление. Под городом Огре враг подбил немало наших танков. В том числе и мой.

Война «одарила» меня тяжелыми ранениями и... медалями. Но ни одна из них не расскажет о моих переживаниях, когда под городом Мадона погиб мой надежный друг механик-водитель Паша Журавлев. А сколько таких смертей пришлось увидеть! Потому и не могу без сарказма воспринимать телеприключения вояк на фронте. Развлекуха на крови.

А потом... повидал за предшествующие годы всякого — бандеровщину, бандитизм, дурацких правителей у кормушки власти. Чудом не попал в Будапешт осенью 1957 года. Туда наше правительство бросило танки на спасение едва не рухнувшего режима народной демократии. Как танкист скажу — кинуть танки в город, значит угробить их. Так и случилось: сколько русских парней сгубили той осенью в чужой земле — неведомо. История, кстати, ничему не научила. В Прагу 1968 года опять брошены танки.

В 1961 году я, сменив армейскую форму на милицейскую, в звании капитана милиции и в погонах старшины на мундире (да-да, именно так, я не оговорился) заступил на ОРУДовские посты. Дело в том, что ОРУД — дорожно-патрульная служба, находилась не в составе ГАИ, а в системе Главного управления охраны МГБ. И задача ОРУДа — обеспечить беспрепятственный проезд высших сановников власти. А чтобы обилие офицеров не раздражало население нищей страны, творился этот маскарад с погонами.

В те годы побывал я на бывшей даче Сталина в Волынском (Давыдково). От бывших охранников узнал, что на глубине 20 метров сооружена в бункере точная копия дачи. Охранники с большим уважением отзывались о Валентине Васильевне Истоминой. Эта удивительная, культурная, тактичная женщина, ставшая здесь домохозяйкой, скрашивала жизнь Сталина, многое для него сделала.

Настала пора рассказать о моем появлении в газете «Петровка, 38» (она тогда называлась «На боевом посту»). Написал зарисовку об отличном орудовце. Напечатали. С восторгом вдыхал аромат типографский краски того номера, испытывая непередаваемое чувство авторства. Литература — это моя жизнь!

Неожиданно вызвали к начальнику управления милиции:

— Будете работать в газете. А зарплату у себя в ОРУДе получать.

Удивительны дела твои, Господи! — только и подумалось. Затянула, увлекла газетная нива. Существует поговорка: творчество — единственная возможность для мужчины родить ребенка. И рождались очерки, повести. Сладостный мир сотворения чуда. Жаль, не позволяет газетная площадь рассказать о встречах со Щелоковым, о пертурбациях в МВД в ту пору. Ведь все проходило на моих глазах. Но ничего, думаю, успею, благо врачи недавно совершили со мной чудо. Пятьдесят четыре года, два месяца и 23 дня таскал я в теле осколок. Сидел, проклятый, тихо, а тут вдруг задвигался, потащился, ломая все на своем пути к сердцу. Я — к медикам. Хирург только крикнул медсестре:

— Срочно таз!

И руками выдавил железо военных лет. Оно громко лязгнуло в тазу, напомнив о фронте…