З0 октября — День памяти жертв политических репрессий

Волею судьбы мне, и только мне, выпал долг вернуть публично честь, достоинство, доброе имя моему отцу Сергею Михайловичу Боброву.

Недавно я получила на руки документ, завершающий его горькую и трагическую историю. Был арестован. Пропал. После XX съезда КПСС реабилитирован.

Не государственный деятель, не политический руководитель. Обыкновенный командир Красной Армии, капитан. Всю жизнь служил в Вологде.

Вот ответ на бланке Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР, проливающий свет на его судьбу более чем через тридцать лет после реабилитации. 

Сергей и Екатерина Бобровы (на снимке слева)

«31 октября 1988 г. На ваш запрос сообщаю, что ваш отец, Бобров Сергей Михайлович, 1900 года рождения, был необоснованно привлечён к уголовной ответственности по обвинению в участии в антисоветском военно-фашистском заговоре и осуждён Военной коллегией Верховного Суда СССР 9 октября 1938 года по ст. 58-1 «б», 58-7, 58-8, 58-9, 58-11 к расстрелу.

Точной даты приведения приговора в исполнение в материалах, имеющихся в Военной коллегии, не имеется, но, как правило, в тот период времени он приводился немедленно после вынесения. Место захоронения вашего отца в настоящее время установить не представляется возможным, так как по существовавшим в 1938 году правилам данные места не фиксировались.

22 октября 1957 г. Бобров С.М. был полностью реабилитирован, и его прекращённое дело было направлено в УКГБ по Вологодской области…

Начальник секретариата Военной коллегии Верховного Суда СССР А. Никонов».

Значит, расстрелян. В 1938 году. А ведь по сведениям, полученным при реабилитации, умер 4 декабря 1941 года. Новая дата. Неважно, что придуманная. Теперь уже известно, что «разносили по годам, чтобы не пришлось слишком много на 37—38-й. Хорошо, что мы никогда не верили этой дате.

Теперь можно написать от руки в свидетельстве о смерти, выданном тогда Вологодским ЗАГСом, вместо «причина смерти — неизвестно» это страшное слово.

Итак, «приговор приводился в исполнение немедленно». Судила Военная коллегия. Значит, тогда же, 9 октября 1938 года, там же, в подвале, его и убили?

Но неужели моего отца везли расстреливать из Вологды в Москву? Или заочно подписывали список Ульрих или упоминаемые в прессе судьи Военной коллегии Кандыбин и Буканов, послушно скреплявшие своими подписями сотни смертных приговоров? Тут подписали — там расстреляли?

В Вологде отец — подросток из бедной многодетной семьи — с четырнадцати лет работал на железной дороге. В девятнадцать с юной женой ушёл на фронт Гражданской войны. Из послужного списка мамы — телефонистки управления военных сообщений Юго-Западного фронта — знаю, что с расформированием фронта родители опять возвращаются в Вологду.

И потом — все семнадцать лет — на глазах земляков: помощник военного коменданта, комендант станции Вологда. С переездом из Москвы управления Северной железной дороги работает в управлении военно-транспортной службы. По железнодорожному шифру должности значились как «ЗеКеу», затем «Зе». Какая страшная ирония судьбы — превратиться вскоре в зека, с той же буквы, только самой малой. Мог ли кто предчувствовать такую метаморфозу?

По работе был знаком с половиной города: и с железнодорожниками, и с военными. Часы отдыха — тоже со всеми вместе — коротал в клубе железнодорожников, в Доме Красной Армии, в библиотеках, на спектаклях и концертах.

«Тридцать седьмой страшней, чем сорок первый». Это правильно сказал поэт. «Чёрный ворон» сновал по ночной Вологде. А утром дети приходили в класс сиротами. Или не приходили совсем. И тогда мы бежали после уроков к высокому забору детского приёмника-распределителя НКВД и сквозь щёлочки меж досок высматривали перепуганных насмерть друзей.

В том зловещем месте я нашла свою самую дорогую подругу Регину Грачёву с маленькой сестричкой Светой. Утром, зайдя за ней, увидела опечатанную дверь на Транспортной улице. У щели забора состоялось наше последнее свидание. После ареста родителей девочек отправили в Солотчу Рязанской области, в детдом.

И вот пришёл он — трижды проклятый мартовский день, когда я поняла совершенно явственно, неодолимо, со сверхъестественным ясновидением и бесконечной любовью, что сегодня вижу моего дорогого папу в последний раз.

Он опоздал к ужину. Мы никогда не садились без него — это были лучшие часы, когда семья собиралась вместе. Был он в тот вечер непонятный, растерянный. Не снимая военного френча, сел за стол. Неуклюже сочинял, почему задержался. А я повторяла за ним, безмолвно: «Я был у прокурора. Меня вызывал прокурор». И всё хотелось погладить рукав его френча, утешить.

В шесть утра папу забрали. В доме всё было перерыто, перевёрнуто вверх дном. Был обыск. На столе лежал протокол. Или акт в четверть странички.

Отец был для меня всем миром. Великим другом. Великой любовью. Никто и никогда не занял в душе его места. В то мартовское утро зашло светлое солнце моей жизни. Без солнца деревце подняться не может. Остался «в дыму метафизической пустыни засохший одинокий стебелёк».

Из квартиры нас выгнали. Просто на улицу. Меня, маму, брата Лёню, члена нашей семьи семидесятилетнюю тётю Веру. И собаку Джерку, которая накануне беды всё копала и копала лапами мёрзлую землю под нашими окнами.

Жить пустила к себе временно мать отца, Пелагея Михайловна. На одном из допросов, когда вызывали ещё «с воли», следователь передал маме записку: «Катя, продай всё, ничего не жалей. Попроси мою мать, пусть пустит жить к себе».

Это была последняя записка. И единственная.

Предстояла новая жизнь. Существование прокажённых, презренных изгоев. Выброшенных из дома, из семьи, из любви и дружбы в ледяное, бушующее, ядовитое море людского недоверия и злобы. Выкарабкаешься — плыви.

В первый день моей сиротской жизни на подоконнике школьной лестничной площадки я горько плакала.

— Что случилось? — участливо подошла классная руководительница.

— У меня папу забрали.

Ах, Мария Павловна, Мария Павловна! Как я вас запомнила на всю оставшуюся жизнь! Как я вас вспоминала все эти пятьдесят лет — «с седыми прядками над нашими тетрадками». Каким вы остались символом, прообразом того, что ещё предстояло мне впереди. С каким ужасом вы шарахнулись от меня, озираясь, не заметил ли кто, не заподозрил ли в сочувствии. Как гулко застучали ваши каблучки вниз по лестнице.

Вот так разбежались все.

Сколько горя, унижений, тяжёлых болезней, голода, холода пришлось нам пережить — в самом их натуральном виде. Долгие годы бездомья — чужие углы, общежития, комнаты «у хозяев». Сколько намёков, шёпота за спиной и громких выступлений «бдительных» на собраниях. Рабской зависимости от тех, кто мог в любую минуту повернуть ещё раз в злую сторону нашу судьбу.

Брат Леонид окончил школу. В военное училище, о чём мечтал, его не приняли из-за отца. В армию служить не брали — не доверяли. Призвали перед самой войной. Офицером всё-таки стал, помог фронт. С июня сорок первого до 24 февраля сорок пятого воевал — в Карелии, под Ленинградом, в Заполярье, в Норвегии. Гвардии лейтенант, погиб в Померании.

Вскоре после того как забрали отца, маму тоже арестовали.

Нам повезло — она из тюрьмы вернулась. Училась я без неё только седьмой класс. С тех пор и до конца своих дней не могла спать ночами. Вскакивала, услышав, что у дома тормозит машина, — не за нею ли приехали? Боялась закрывать дверь в комнату — иначе чувствовала себя как в камере. И окаменела — навек разучилась плакать. Страх её был так велик, и настолько она не верила больше ничему и никому, что умоляла меня всеми святыми не писать курсовую работу о разоблачении культа личности Сталина после XX съезда партии (конечно, мне пришлось учиться заочно, работая, имея уже двоих детей). Только смерть избавила её от страхов. Выходя на какое-то время из полубреда и сумеречных состояний, длившихся не один год, мама мне рассказывала, что пережила и на что насмотрелась. Раньше остерегалась и меня, потому что дала подписку «о неразглашении». Когда началась реабилитация невинно осуждённых, она пророчески предрекла: если скажут, что он не виноват, я сойду с ума.

Мама с трудом устроилась на работу. Четыре месяца отказывали. Спасибо, взяли, в швейный цех артели инвалидов «Новый путь». Помогла болезнь, инвалидность — порок сердца. И был навык — ещё маленькой девочкой из многодетной семьи была отдана в обучение к портнихе, а потом жила в услужении — обшивала семью священника. Тётя Вера пошла в няньки к чужим людям и вскоре умерла. Мне пришлось через год оставить школу и перейти в музыкальное училище, чтобы скорее получить специальность и зарабатывать (увы, и это не вышло, с началом войны училище закрыли).

Внезапно пришло письмо от сослуживца отца, Дмитрия Дмитриевича Соколова. Холостяк, ленинградец, не достигший тридцати лет, он был любимым «дядей Димой» для всех ребят нашего двора. Теперь писал немощный старик откуда-то из колхоза, кажется, из Хабаровского края. В письме подробно описывал, как их истязали, пытали. Мама письмо сожгла в великом ужасе. И ждала, что скоро посадят за то, что такое читала. Ответила в несколько слов. Конверт пришёл обратно: «Адресат умер». Так что это была предсмертная исповедь. Ему уже нечего было бояться. А письмо — да, я тоже тогда не рискнула бы хранить такое письмо.

Дядя Дима был единственный, кто нас искал. После реабилитации моего отца «посмертно за отсутствием состава преступления» маме дали пенсию «за кормильца» — 46 рублей. За свой тяжкий труд она получила бы больше. Но эта пенсия была для неё самой как бы документом о реабилитации. Как и для нас, детей. Правда, для Леонида тоже посмертно. При жизни он правды не узнал.

Как же так случилось, что за невинного человека, хорошо знакомого всему городу, не вступился никто? У него было много друзей, знакомых, родни.

Друзья? Поэт Марк Лисянский откровенно признался в стихах: «Меня считали другом и поэтом, а я не смог ничем друзьям помочь. И лишь сегодня написал об этом». Лишь сегодня. А в ту ночь слушал, как пришли «брать» товарища за стеной. Так и все.

О родне, конечно, особая речь. Ежовщина с бериевщиной изрубила-исшинковала не только товарищеские, но и родственные связи, разлив, как эпидемию, нравственное уродство. И потому человек мог бросить с ненавистью в лицо моей маме: «Не забывайте, кто ваш муж!» Человек, близкий по крови именно «этому мужу». Язык не поворачивается сказать — кто. Другой скрылся, затаился на много лет так, что разыскивать заинтересованным пришлось через военные органы, — думали, погиб на войне. Откровенно и цинично объяснил, что боялся отвечать за родственника. Ещё один явился за фотографией для папы — недавно, мол, видел его в Коми, в лагере работает водопроводчиком — такие даже подробности. Все удивлялись этому вранью, пока не вычитала недавно, что такие сведения приказано было кой-кому распространять о расстрелянных, которые считались осуждёнными без права переписки.

Ведь мы тоже ждали двадцать лет, не получая известий. Осенью 1938 года мне ответили в окошечке справочной Вологодского управления НКВД: «Больше не приходи. Осуждён на 15 лет и отправлен. Писать нельзя».

Так что из многочисленной и разветвлённой родни у нас остались три родные тёти, лишь сочувствующие и жалеющие нас. Помочь они не могли ничем. Но и кусок ржаного пирога, стакан козьего молока или просто добрый взгляд тогда многого стоили.

Я ездила в Вологду, где не жила уже почти 45 лет. Я обошла все памятные места, постояла под окнами вокзала, где отец работал. У бывшей гостиницы «Золотой якорь» — тут было управление Северной железной дороги. Зашла в музыкальную школу — сейчас там общежитие. Здесь, в зале, разделённом теперь на закутки, он слушал меня счастливый, что дочка будет пианисткой. В классе железнодорожной школы у вокзала постояла в недоумении. Ничего из той жизни не осталось, а класс как стоял, так и стоит. Сюда папа привёл меня в середине учебного года, очень хотелось учиться, дождаться возраста не могла.

Впервые за пятьдесят лет решилась войти в свой дом на завокзальной стороне. Теперь всё здесь называется по-другому. Но для меня это не имеет значения.

Здесь сейчас детские ясли. Я зашла в свою «маленькую комнатку»: там шкафчики для малышей, раздевалка. Дверь в родительскую спальню заделана. Ноги стали ватные, дальше пройти не смогла.

Состояние, будто стоишь над разверзшейся могилой.

А я по-прежнему не знаю, где отец.

Нет, не ответила мне Военная коллегия Верховного Суда на этот трудный вопрос. Как не ответила и на другие. Но рекомендацию дала: ответы искать в Вологде, куда я «вправе обратиться по всем интересующим меня вопросам».

Вот я и обращаюсь: где был убит отец? Ведь в свидетельстве о смерти прочерк так и остался. Где убит и где лежит убитый?

Я должна поставить памятник над прахом отца. Памятник будет — красноармейская звезда. Которой он служил верой и правдой с мальчишеских лет. Которую всю свою жизнь носил на фуражке, на пилотке, на будённовском шлеме. Такую, как вырезали бандиты на спинах красноармейцев, попадавших им в руки.

Пусть войдёт имя и моего отца, Сергея Михайловича Боброва, в Мартиролог 1938 года.

Оглянитесь кругом. Загляните и в собственную душу. Нет ли там чёрных пятен, которые, если дать им разрастись, способны будут заслонить собою «белые пятна» прошлого.

— Да чего ты беспокоишься о нас, — скажут нынешние молодые. — Твоя-то жизнь идёт к закату. Не всё ли тебе равно? Что было, то пусть быльём порастает.

Так-то оно так, конечно. Только

Закат столетия свинцов…

Мы не вполне живём на свете —

Мы доживаем жизнь отцов,

Тяжёлые большие дети.

(Татьяна Бек).

Да, я доживаю жизнь отца. Но у меня есть сыновья, их семьи. Я не хочу, чтобы… Ну да вы меня поняли.

Лариса ОСТАШЕВА,

член Союза журналистов СССР,

фото из семейного архива

P.S. Очерк был написан в 80-е годы прошлого столетия. Автора уже нет среди нас. Однако поднятая тема и в настоящее время не теряет своей актуальности. Тема, вызывающая боль, скорбь, а также надежду, что подобное никогда не повторится.