Собственно, речь пойдёт о 50-х и 60-х годах XIX столетия. В тогдашней Москве ещё сказывались черты прежнего обихода: от неё веяло стариной. Если в Москве не было вовсе влиятельного, правящего чиновничества, настоящей бюрократии и военщины, то зато было ещё достаточно русского барства и связанного с ним крепостничества, при которых, несмотря на московское добродушие и радушие, весьма строго соблюдалось правило: «Всяк сверчок знай свой шесток».

Общественное мнение существовало и тогда, но это, в сущности, мнение весьма ограниченного кружка, формально авторитетного, и вопросы, волновавшие Москву, решались безапелляционно в Английском клубе.

Генерал-губернаторский пост занимал граф Закревский и держал себя именно так, как подобало в то время высшему представителю административной власти, а именно — он был действительным хозяином столицы настолько, что личный авторитет его был в глазах обывателя выше авторитета закона.

Масса населения мало, а порой даже вовсе неграмотная, не считавшая сама себя полноценной частью общества, жила, обладая очень ограниченным горизонтом и сосредоточив весь свой жизненный интерес на мелочах хозяйства, торговли, ремесла, канцелярской службы, а в качестве духовной пищи довольствуясь местными сплетнями да фантастической болтовнёй на политические и иные темы.

Полиции на улицах было немного, но зато представители её, как высшие, так и низшие, были классически хороши, типичны и интересны. Это было время хожалых и будочников, то есть людей, действительно живших в будках. Будки были двух родов — серые деревянные домики и каменные, столь же малого размера, круглые здания, вроде укороченных башен. Внутри будок имелось обычно одно помещение, иногда с перегородкой, большую часть которого занимала русская печь. Иногда, если будка стояла, например, на бульваре, около неё ставилось нечто вроде заборчика, и получался крошечный дворик, в котором мирно хозяйствовала жена хожалого. Надо всё же пояснить это устаревшее понятие «хожалый», то есть рассыльный при полиции для разных поручений, а также низший полицейский чин. Во дворике висело на верёвках бельё, стояли принадлежности домашнего обихода, даже прогуливались куры с цыплятами.

Вид самих будочников был поразительный: одеты они были в серые, солдатского сукна казакины, с чем-то, кажется, красным на вороте, на голове носили каску с шишаком, кончавшимся не остриём, как на настоящих военных кассах, а круглым шаром. При поясе у них имелся тесак, а в руках будочник, если он был при исполнении служебных обязанностей, держал алебарду. Орудие это, на первый взгляд и особенно издали, казалось страшным, а в действительности очень тяжёлое и неудобное для какого-либо употребления. Поэтому будочники чаще всего держали алебарду около будки или прислонив её к забору.

Будочники были грязны, грубы, мрачны и несведущи. Да к ним никто и не думал обращаться за справками, совершенно сознавая, что они лишь живые «пугала», специально приспособленные для того, чтобы на улицах чувствовалась публикой и была воочию видна власть предержащая. Да случись какое-либо нарушение порядка, было бы кому доставить нарушителя в полицию.

Начальство хожалых было тоже очень своеобразно: тогдашние квартальные и прочие полицейские чины вплоть до полицмейстера внешним уличным порядком мало занимались. Зато внутренний порядок был всецело в руках полиции, перед которой обыватель-ремесленник, мещанин, торговец и купец, конечно, не из крупных, да и мелкий чиновник беспрекословно преклонялись. Крепостное право ещё не было отменено, и сословия, «не избавленные от телесного наказания», ощущали это непосредственно на себе в провинции и в Москве. Запьянствовавшие или иным способом провинившиеся кучера, повара и лакеи из крепостных отсылались их господами при служебной господской записке в полицию, и там их секли. Так же, попутно, за отсутствием протеста, применялась практика в отношении вольных людей из мещан и фабричных, нередко по инициативе самой полиции и с одобрения публики, а иной раз сами провинившиеся предпочитали такое наказание судебной волоките и лишению свободы за маловажные незначительные проступки, до мелких краж включительно.

Выдающуюся, оригинальную фигуру представлял из себя тогдашний полицмейстер Огарёв, переживший на своём посту эту примитивную эпоху и действовавший и в реформированной Москве. Едва ли был хотя бы один горожанин, не знавший Огарёва в лицо. Это был муж огромного роста и соответствующего телосложения, весьма воинственного вида и с громаднейшими ниспадавшими усами. Он обладал громоподобным голосом, могучей энергией и решительностью. Огарёв разъезжал по Москве в небольшой пролётке на паре с пристяжной, отчаянно изгибавшейся на скаку. В юмористическом журнальчике «Развлечение», издававшемся в тех же пятидесятых-шестидесятых годах, была помещена карикатура, изображавшая Геркулеса, сидящего с прялкой у ног Омфалы (лидийская царица, дочь, по другим сведениям рабыня, бога реки Иордана, покровительница удовольствий), причём Геркулес имел обличие Огарёва, а Омфала напоминала одну известную в то время актрису, к которой будто бы Огарёв был неравнодушен. Далее такой картинки иллюстрированная сатира ещё не шла.

Личная и имущественная безопасность обывателей не была сколько-нибудь гарантирована. Но процент ворующих людей и вообще криминального толка был весьма ничтожен. Москва ещё мало привлекала к себе сельских жителей, ещё не калечила их морально и физически, а постоянные жители хотя и не богато, но всё же были обеспечены самым необходимым. Поэтому количество имущественных преступлений было не так уж велико. Они сводились главным образом к карманным кражам и изредка к грабежам. И всё же пробираться ночью одному через площади или тёмные переулки было небезопасно, и при нападении преступника или преступников приходилось рассчитывать только на себя. Полиция в ночные часы на улицах не появлялась.

На Сенной площади в вечернее и ночное время было неспокойно, но и позже, когда на её месте разбили большой бульвар, примыкающий к Страстному бульвару, и площадь шла от Екатерининской больницы вплоть до Страстного монастыря, — все эти места были пустынны. Нередко здесь при наступившей темноте, но даже и не поздним вечером, доносились крики: «Караул, грабят!» И как рассказывали сторожилы, наиболее храбрые жители выбегали из домов на площадь или бульвар, а менее мужественные отворяли форточки и внушительно и громко возглашали: «Идём!»

В кустарниках при бульварах по вечерам и ночью укрывались жулики, как было принято называть мелких злоумышленников. Полиция их почти не тревожила.

Московская молодёжь делала первые шаги к активному вступлению в общественную жизнь, участвуя в преподавании в народившихся тогда «воскресных школах». Появились демонстративные выступления либерально характера. Так, многочисленной толпой в декабре 1860 года студенты провожали в последний путь умершего в Москве несостоявшегося диктатора восстания декабристов князя Сергея Трубецкого (его могила и надгробие сохранились на старом кладбище возле Новодевичьего монастыря). Студенческое шествие прошло спокойно и полиция не вмешивалась в мирную демонстрацию.

Но через очень короткое время студенческие волнения в Москве всё же начались и даже произошла знаменитая «дрезденская битва» студентов с полицией. Названа была так, поскольку волнения и сопротивление полиции, пока безоружное и плохо организованное, произошли на генерал-губернаторской площади напротив гостиницы «Дрезден». Дело не обошлось без арестов и репрессий, иным, наиболее воинственным юношам пришлось не только оставить университет, но и отправиться в крепость и тюрьмы. Патриархальная Москва понемногу вступала в наступающую «освободительную эпоху».

Эдуард ПОПОВ