Николай Иванович Бахметьев, как и многие другие московские обер-полицмейстеры, руководил столичной полицией совсем небольшой период времени. Он был назначен на этот пост в 1770 году, а уже в следующем, 1771 году, был уволен. И при весьма непростых обстоятельствах.

За прошедшие с тех пор годы над российскими просторами прошумело столько войн, революций и других потрясений, что о Бахметьеве сейчас удаётся найти мало информации. Известно, что род Бахметьевых, или Бахметевых (в старину также их называли Бахметовы и Бахмиотовы) берёт своё начало от некоего Аслама (Ослама) Бахмета, прибывшего якобы в Москву в 1469 году вместе со своими родственниками — «царевичами Касимом и Ягуном Бахметами», и принявшего крещение с именем Иеремии. Род Бахметьевых записан в VI часть родословных книг Новгородской, Московской, Пензенской и Саратовской губерний.

В самом конце XVII века в России насчитывалось двенадцать семей Бахметьевых, представители которых играли заметную роль в жизни российского общества. Как свидетельствует Российская родословная книга, отец нашего героя, Иван Юрьевич, был женат на Анне Даниловне Пестровой, у них родились три сына — Иван, Николай и Алексей.

Форма полицмейстера

...Итак, Николай Иванович Бахметьев был назначен московским обер-полицмейстером в 1770 году. Для того, чтобы понять обстановку, в которой он выполнял свои обязанности, надо вспомнить, что именно в те годы в Белокаменной случился «чумной бунт».

Вообще-то, различного рода эпидемии, потрясавшие Западную Европу и опустошавшие её города, довольно редко «пробирались» на территорию России. Особенно в царствование Петра, который самым тщательным образом следил за тем, чтобы в страну не попала никакая зараза. По его указу вдоль границ и в портах стояли специальные заставы, отслеживающие приезжающих и следящих за их здоровьем и качеством привозимых ими товаров. Их вещи окуривались дымом можжевельника или полыни, письма переписывались, металлические деньги обмывались уксусом. Были созданы карантины, в которых подозрительные купцы и путешественники проводили от 20 до 40 суток.

Так же строго следили за санитарной безопасностью и наследники Петра. При Екатерине II заставы были заменены форпостами, размещёнными не только на границах, но и на самых оживлённых дорогах, ведущих в центр России. В штат каждого форпоста входили доктор и два лекаря. Если они не справлялись с эпидемией, в помощь направлялись врачи из близлежащих гарнизонных полков и соседних губерний, а при необходимости — самые именитые доктора и лекари.

Но в 1770 году зараза прорвалась в Россию и Москву. Пришла она из Турции двумя путями. С русско-турецкого фронта, проходившего по территории нынешней Молдавии, и с товаром (шерстью), завезённой из Блистательной Порты на Суконный двор.

Тогдашнее руководство столицы России прозевало начало эпидемии. Генерал-губернатор Москвы генерал-фельдмаршал граф Пётр Семёнович Салтыков сообщал в Санкт-Петербург матушке-царице Екатерине II (не так давно взошедшей на русский трон), что пока всё идёт нормально. На её требования ввести ограничения для вновь прибывающих в Москву, граф отвечал: такой огромный город невозможно обложить заставами, так как в него ввозится много припасов и товаров.

Когда же люди стали умирать как мухи, граф испугался, человек престарелый и нерешительный, он просто исчез из города, уехал в своё подмосковное имение Марфино. За ним разбежались и другие городские руководители, включая и московского губернатора Ивана Ивановича Юшкова, который, кстати, до этого являлся генерал-полицмейстером Северной столицы. Как сообщает известный бытописатель Москвы Михаил Иванович Пыляев, за ними уехал и Бахметьев. Вскоре все они устыдились своего малодушия и вернулись в Москву, но этот поступок сильно пошатнул авторитет московских начальников в глазах императрицы.

Царица грозная, Чума

Теперь идёт на нас сама

И льстится жатвою богатой;

И к нам в окошко день и ночь

Стучит могильною лопатой...

Писал впоследствии Александр Сергеевич Пушкин.

Далее события в городе развивались таким образом. В конце декабря 1770 года в военном госпитале от моровой язвы умерли 22 человека, и руководство Москвы стало принимать предохранительные меры. Здание госпиталя сожгли. Тем временем на Суконном дворе в начале марта 1771 года умерли 130 человек. Мануфактуру, на которой трудились 3360 человек, закрыли и рабочих отправили за город. Администрация Первопрестольной распорядилась закрыть все торговые бани, «дабы в случае кроющейся где-нибудь по городу заразы не могла оная таким тесным и ближайшим прикосновением, каково в банях бывает, более сообщена быть». В некоторых монастырях были устроены карантинные дома. Полицию обязали сжигать все вещи больных.

Карантинные дома оказались плохой затеей. В них больными никто не занимался, людей тут не лечили, они были предоставлены сами себе и умирали в мучениях. Этих домов москвичи боялись больше чумы.

Рабочие Суконного двора, больные москвичи, боявшиеся карантинов, разбрелись по Москве. Эпидемия стала захватывать всё новые районы города. В июле в Москве уже умерли 1099 человек. В августе моровая язва уносила от 400 до 500 человек в день!

Для помощи московским властям из Северной столицы был прислан генерал-поручик Пётр Дмитриевич Еропкин, который принял на себя руководство всеми военными Москвы, включая и полицию. Всё это время обер-полицмейстер Бахметьев работал в его команде.

 Но эпидемия распространялась как пламя, гонимое ветром. На острие борьбы с нею находилась полиция. Ей вменили организовать эвакуацию больных из домов и их захоронение. На эту тяжёлую и опасную работу полиция мобилизовала так называемых «мортусов» — осуждённых колодников. Те врывались в дома и тащили умиравших в ямы, а больных — в карантины. Для умерших не хватало гробов, их вывозили в наскоро сколоченных ящиках и просто на телегах. Под заунывный звон погребальных колоколов их сопровождали «мортусы» в мрачных одеяниях и со зловещими крючьями, которыми вытаскивали трупы из домов и телег.

Положение населения Москвы оказалось очень трудным, особенно, беднейших его слоёв. В конечном счёте всё это привело к социальному взрыву. Конкретным же для бунта поводом явился такой случай.

Москвичи уверовали, что икона Боголюбской Богоматери у Варварских ворот является чудотворной и прикосновение к ней спасает от чумы. Народ массово потянулся сюда за исцелением. Но архиепископ Амвросий, который хорошо понимал, что такое стечение народа вызовет лишь новый рывок эпидемии, приказал перенести икону в ближайшую церковь, а деньги, которые накопились в кружке для пожертвований, передать в Воспитательный дом. Это вызвало резкий протест москвичей.

15 сентября 1771 года в 20.00 город был всполошен набатом. Огромное количество людей, вооружённых кольями, топорами, дубьём, камнями, собралось у Ильинских и Варварских ворот. Прискакавший сюда обер-полицмейстер Бахметьев был ошеломлён скоплением народа: «По моему уменьшительному примечанию, — доносил он сенатору Еропкину, — было тут народа до десяти тысяч, из которых большая половина с дубьём». В толпе находились боярские люди, купцы, подьячные и «фабришники» (так тогда называли рабочий класс).

Толпа не дала опечатать и перевести деньги, избила священнослужителей, выполнявших волю Амвросия. Затем разъярённый народ бросился в Кремль, где в Чудовом монастыре прятался сам архиепископ. Его успели предупредить, он укрылся в Донском монастыре, толпа разгромила монастырь, и полиция не смогла её удержать от этого безумия.

Утром 16 сентября волнения продолжились, при этом народу вышло на улицы ещё больше. Часть людей пошла к Донскому монастырю, нашла там архимандрита Амвросия и жестоко расправилась с ним.

Москва оказалась во власти восставших. Дворянство перепугалось настолько, что, как писал сенатор Еропкин императрице, «и свечи в домах погасили, будто никого и дома нет, а иные, бросая именье, из домов своих отступились, спасая только жизнь свою и домашних… скитались по отдалённым чужим домам, где больше почитали на те часы безопасности».

В тот же день бунтовщики пришли к Кремлю уже за самим Еропкиным. Они собрались на Красной площади и требовали, чтобы он вышел к ним. Еропкин приказал коменданту Москвы выйти к восставшим и уговорить их разойтись. Того встретили градом камней и чуть не убили. Бахметьев в это время находился в Кремле и, как все, активно готовился к его обороне.

Вскоре восставшие пошли приступом на Спасские ворота. Тогда Кремль от Красной площади отделял небольшой ров и через него был проложен мост. На этом мосту с небольшим отрядом стоял капитан Александр Саблуков. Понимая, что перед такой массой не устоять в рукопашном бою, он приказал выстрелить из пушки картечью, а затем штыками очистил Красную площадь. Полицейские команды из Кремля стали разъезжать по улицам и расправляться с бунтовщиками.

Но покой не наступил. Солдаты и офицеры были утомлены, они «оскудели патронами», и всех тревожил слух, что будто бы бунтовщики нашли ружья и хотят за порохом идти на Симонов монастырь. Защитники Кремля ждали нового наступления восставших, полагали, что это произойдёт ближайшей ночью.

Где-то в пятом часу пополудни к ним пришло подкрепление — Великолуцкой полк, который расположился лагерем у Спасских и Никольских ворот. Общее командование этими силами было возложено на обер-полицмейстера Николая Бахметьева.

Николай Иванович принял команду и проверил готовность отряда к бою. Вместо прежней команды, состоящей из 130 человек, пришли 800. У каждого солдата имелось по 40 патронов в суме, хватало и пушек. Всё это позволяло с оптимизмом смотреть в приближающуюся ночь.

Утром стало ясно, что мятежники стали разбегаться.

Тем не менее происшедший бунт встревожил императрицу, и она энергично вмешалась в ситуацию в Москве. Во-первых, заменила самого Салтыкова на генерал-поручика Петра Еропкина, активные действия которого одобрила (Пётр Дмитриевич впоследствии был награждён орденом). Во-вторых, прислала в Первопрестольную для наведения порядка надёжных и закалённых бойцов — четыре гвардейских полка.

Кроме того, для ведения следствия из Санкт-Петербурга 26 сентября 1771 года срочно прибыл доверенное лицо императрицы граф Григорий Григорьевич Орлов, у которого были особые полномочия. В специальном Манифесте Екатерина II написала: «Мы туда отправить особу от Нас поверенную, с властию такою, чтобы, по усмотрению на месте нужды и надобности, мог делать оне все те распоряжения, кои ко спасению жизни и к достаточному прокормлению жителей потребны».

Замечу, что с одним из гвардейских полков, Семёновским, в Москву прибыл капитан Архаров, который в нашей истории сыграл немалую роль. Этот Архаров проявил себя исполнительным и энергичным офицером, поэтому вскоре, по предложению Орлова, императрица перевела его в штат полиции со званием полковника.

Граф Орлов немедленно приступил к наведению порядка в Москве. Разбил город на 27 участков, в каждом из которых обеспечил эвакуацию больных и умерших и их точный учёт. Понимая, что страхом наказания людей в лазареты не загонишь, он принимает иное решение. Выписываемые из больниц и карантинов получают по пять (холостяки) или по десять (женатые) рублей — по тем временам деньги немалые, а также бесплатно новую одежду.

Постепенно народ потянулся в карантины: страх смерти, бывший сильнее угрозы наказания, отступил перед нуждой и корыстью. Одновременно велась широкая разъяснительная, санитарно-просветительская работа. В город поспешили завезти достаточно продовольствия. Безработных занимали на общественных работах. Осиротевших детей доставляли в специально организованный приют на Таганке, откуда после положенного карантинного срока переводили в Императорский воспитательный дом.

Решили также ещё проблему захоронений – многие люди при этом соприкасались с умершими и заражались. Граф Орлов приказал производить погребения за казенный счёт и на специальных кладбищах. Так были учреждены ныне очень известные кладбища — Ваганьковское, Даниловское, Дорогомиловское, Пятницкое, Калитниковское, Преображенское и Семёновское.

Прибывшие с Орловым гвардейцы строго следили за порядком, не допускали мародёрства, воровства, сколько-нибудь значительных скоплений людей. Медикам положили двойной оклад и надбавку. Вообще на ликвидацию эпидемии государство денег не пожалело: борьба с «чёрной смертью» обошлась казне в баснословную сумму — более 400 000 рублей.

Результаты не замедлили сказаться: если в октябре 1771 года умерли 17 561 человек, то в январе 1772 года — 330 человек, что близко к естественной убыли населения. С моровой язвой было покончено. Всего она унесла около 60 000 человек.

Для проведения этих работ была организована специальная следственная комиссия, в работе которой принял участие и Николай Иванович Бахметьев.  Следы его активной деятельности удалось отыскать в журнале Правительствующего сената. Как значится в этом документе от 3 ноября 1771 года, подал «собранию и рассуждению» записку, в которой идёт речь о таком событии.

17 сентября он расставлял бекеты (заставы) и увидел попа, проходившего из Белого города через Никольские ворота, который, будучи пьян, говорил ругательные слова. Слова эти имеются в протоколе, но мы их пропустим. Поведение попа было столь вызывающим, что его арестовали, при этом он кричал и взывал к окружающим: дескать, он «умирает за Мать Святую Богородицу». Утром, проспавшись, батюшка только руки разводил и просил прощения. Он был наказан в церковном порядке.

Есть и другие материалы, свидетельствующие об активном участии полковника Бахметьева в борьбе с чумой. Тем неожиданней то, что произошло с ним.

13 января 1771 года на Комиссии выступил сенатор Дмитрий Васильевич Волков (очень близкий к Екатерине II человек). Он неожиданно объявил о своих претензиях к полковнику Бахметьеву. По его мнению, тот допускает много ошибок в своём поведении и в руководстве полицией. Дескать, его, сенатора, терпение закончилось, когда он увидел, что обер-полицмейстер Бахметьев решил прикрыть ошибки своего подчинённого — смотрителя 2-й части некого Пушкина. Выразилось это в том, что Николай Иванович совсем по-иному рассказал о действиях Пушкина в беседе с Еропкиным и Волковым, чем об этом было написано в документах. Волков принял решение: «Того ради и дабы подобных неустройств избежать, ему, господину обер-полицмейстеру и бригадиру, от команды отказать и правление полицейское поручить лейб-гвардии капитану-поручику г. Архарову». Бахметьев был отстранён от должности, а на его место взошёл тот самый Архаров, который много лет возглавлял столичную полицию.

...Как можно понять, после этих событий Николай Иванович удалился в родную Пензенскую провинцию Казанской губернии. Поехал он туда в совсем непростое время — вскоре там началось восстание Пугачёва. Восставшие проявляли жестокость и ненависть к дворянам. В Пензенском уезде были убиты 400 помещиков. К счастью, Бахметьев не пострадал.

Николай Иванович был женат на Наталье Ивановне Масловой, в браке с которой родил трёх сыновей и дочь. Надо отметить, что дети его стали очень известными людьми. Особенно — Алексей Николаевич Бахметьев. Он принял активное участие в Отечественной войне 1812 года, был назначен начальником 23-й пехотной дивизии. В Бородинской битве ему оторвало ядром правую ногу ниже колена, спас его 20-летний поручик князь Пётр Андреевич Вяземский, близкий друг Пушкина.

Несмотря на тяжёлое ранение, генерал продолжил карьеру — был назначен Каменец-Подольским военным губернатором. 12 декабря 1823 года произведён в генералы от инфантерии, а через пять лет назначен Нижегородским, Казанским, Симбирским и Пензенским генерал-губернатором. В 1828 году стал членом Государственного Совета. Портрет сына московского обер-полицмейстера находится в Военной галерее Зимнего дворца.

Владимир ГАЛАЙКО,
фото из открытых источников