С этими песнями мои сверстники познакомились в начале пятидесятых. Послевоенные пацаны из подвалов и полуподвалов, из воронежской разрухи, уцелевшие в артканонадах и бомбёжках воюющего Воронежа, уже превозмогшие холод и голод, мы жадно хватались за песни и стихи.

Нам нужны, просто необходимы были приключения и фантастика. Нам хотелось большего, чем наша скудная действительность. Нам мечталось быть Тарзанами и Робин Гудами. Перефразируя Михаила Светлова, без необходимого мы жили, а без лишнего не могли.

Мы уже читали (шёпотом, вполголоса) Есенина. На «толкучках» и «барахолках» мы были непременными перехватчиками толстенных шеллачных, уцелевших с войны патефонных и граммофонных пластинок и крутили на первых послевоенных «Рекордах» Петра Лещенко, Вадима Козина, Клавдию Шульженко, Изабеллу Юрьеву, ну и, конечно, Александра Вертинского. До утра ловили в эфире волшебную музыку. И грезились нам далёкие тёплые моря и загадочные страны.

И все наши кумиры, даже Утёсов, были как бы не в ладах с советской властью. Козин сослан в Магадан. Слухи ходили разные, но толком мы не знали за что. Клавдия Шульженко и Изабелла Юрьева явно не «нашего» толка певицы. Утёсов руководит джазом, хотя это слово истребили из «советской лексики», только — эстрадный ансамбль. А он ещё и блатные песни поёт типа: «С одесского кичмана сбежали два уркана». Такие записи можно было купить только на рентгеновских плёнках.

О Лещенко и Вертинском говорили лишь шёпотом и собирались послушать записи у того, кто их имел. Собственно, что мы могли знать? Так, всякие легенды. Ходили слухи, что в освобождённом Бухаресте советский офицер застрелил Лещенко прямо во время концерта. Откуда нам было знать, что в середине пятидесятых он был необоснованно репрессирован. Всё это прояснилось только ныне после выхода кинофильма по сценарию Эдуарда Володарского «Всё, что было». Да и то не полностью. О Вертинском и вовсе слухов почти не было. Белоэмигрант, да и только. Впрочем, какая-то пластинка в 50-х была выпущена. Кажется, «Маленькая балерина», где значились имена певца и его аккомпаниатора — Михаила Брохеса. Вот и представьте всю глубину шока, постигшего меня от совершенно неожиданной встречи с живым Вертинским.

В 1956 году март в Воронеже повернул на зиму. Завьюжил, забросал сугробами Левобережье. Как-то вечером, продираясь сквозь снежную мглу по узенькой окраинной улочке, я заметил афишку клуба авиационного завода, где значилось имя певца. Став давно уже легендой, он ушёл в историю. А тут вдруг: начало в 19 часов. Видимо, просто совпадение фамилий. Да нет же, и партию рояля исполняет Михаил Брохес. На бегу, сгорая от волнения, прикидываю, как попасть в клуб, ибо все билеты наверняка проданы. Но билеты в кассе есть.

Этому концерту, равно как и сотням других, предшествовало его возвращение на Родину в 1943 году после 25 лет эмиграции. Кочуя вдоль неприступных границ своей Родины, Вертинский непрерывно стучался в наглухо закрытые двери, обращая к родному дому много вызывающих к милосердию горестных и прекрасных строк. В 1943 году вслед за письмом, которое Александр Николаевич отправил на имя Наркома иностранных дел СССР В.М. Молотова, разрешение на обратный въезд было, наконец, получено. Без мнения Сталина на этот счёт дело обойтись, конечно, не могло. «Пусть допоёт!» — распорядился хозяин. Вертинскому оставили репертуар из 30 песен, а выступать посылали на угольные шахты, в маленькие заводские клубишки. Ни рекламы, ни рецензий, ни слова в прессе. Страна о нём не знала ничего.

Приведём письмо, написанное Вертинским в 1956 году (за год до смерти) тогдашнему заместителю министра культуры СССР С.В. Кафтанову.

«…Лет через 30—40, я уверен в этом, когда меня и моё «творчество» вытащат из «подвалов забвения» и начнут во мне копаться, как копаются сейчас в творчестве таких дилетантов русского романса, как Гурилёв и Варламов, это письмо, если оно сохранится, будет иметь значение и, быть может, позабавит радиослушателей какого-нибудь тысяча девятьсот… затёртого года!

Почему я пишу его? Почему обращаюсь к Вам? Не знаю. К Вам оно меньше всего надлежит, если говорить официально.

Но я не вижу никого, к кому бы я мог обратиться с моими «вопросами», и не верю в человечность, чуткость ни одного из ваших «больших» людей, потому что они заняты другими, более важными государственными делами и их секретари никогда не положат им на стол моё письмо и вообще не допустят меня до них…

Где-то там… наверху всё ещё делают вид, что я не вернулся, что меня нет в стране. Газетчики и журналисты говорят: «Нет сигнала». Вероятно, его и не будет.

А между тем я есть. И очень «есть»!

Меня любит народ! (Простите мне эту смелость). 13 лет на меня нельзя достать билета!

Я уже по четвёртому и пятому разу объехал нашу страну. Я пел везде — и на Сахалине, и в Средней Азии, и в Заполярье, и в Сибири, и на Урале, и в Донбассе, не говоря уже о центрах. Я заканчиваю уже третью тысячу концертов. В рудниках, на шахтах, где из-под земли вылезают чёрные, пропитанные углём люди, ко мне приходят за кулисы совсем простые рабочие, жмут мне руку и говорят: «Спасибо, что Вы приехали. Мы отдохнули сегодня на Вашем концерте. Вы открыли нам форточку в какой-то иной мир — мир романтики, поэзии, мир, может быть, снов и иллюзий, но это мир, в который стремится душа каждого человека! И которого у нас нет (пока)».

Всё это даёт мне право думать, что моё творчество, пусть даже и не очень советское, нужно кому-то и, может быть, необходимо. А мне уже 68-й год! Я на закате. Выражаясь языком музыкантов, я иду на «коду». Сколько мне осталось жить? Не знаю, может быть, три-четыре года, может быть меньше. Не пора ли уже признать? Не пора ли уже посчитаться с той огромной любовью народа ко мне, которая, собственно, и держит меня, как поплавок, на поверхности и не даёт утонуть? Всё это мучает меня. Я не тщеславен. У меня мировое имя, и мне к нему никто и ни чего прибавить не может. Но я русский человек! И советский человек. И я хочу одного — стать советским актёром. Для этого я вернулся на Родину. Ясно, не правда ли? Вот я и хочу задать Вам ряд вопросов:

Почему я не пою по радио? Разве Ив Монтан, языка которого никто не понимает, ближе и нужнее, чем я?

Почему нет моих пластинок? Разве песни, скажем, Бернеса, Утёсова выше моих по содержанию и качеству?

Почему нет моих нот, моих стихов?

Почему за 13 лет нет ни одной рецензии на мои концерты? Сигнала нет? Я получаю тысячи писем, где меня спрашивают об этом. Я молчу.

В декабре исполняется 40 лет моей театральной деятельности. И никто этого не знает. Верьте мне — мне не нужно ничего. Я уже ко всему остыл и высоко равнодушен.

Но странно и неприятно знать, что за границей обо мне пишут, знают и помнят больше, чем на моей Родине! До сих пор за границей моих пластинок выпускают около миллиона в год, а здесь из-под полы всё ещё продают меня на базарах «по блату».

Как стыдно ходить, просить и напоминать о себе. А годы идут. Сейчас я ещё мастер. Я ещё могу! Но скоро брошу всё и уйду из театральной жизни… и будет поздно. И у меня останется горький осадок. Меня любил народ и не заметили его правители».

Это письмо не надо комментировать, в нём вся бездарность правителей страны и безысходность настоящего русского интеллигента в ней. Ну а что же концерт?

Зал был полон. Несколько вещей в хорошем исполнении пианиста встретили обычно, сдержанно, как всякую прелюдию. Конферансье представил публике певца и ушёл совсем. На сцену вышел высокий старик в ладно скроенном коричневом костюме, задумался, как бы что-то припоминая, назвал песню, потом запел. Скорее заговорил, грассируя и немного с прононсом. Надтреснутый, рыдающий трагический тенор. Голос грубый. Руками себе помогает — я хотел сказать, что мелкая жестикуляция весьма своеобразно дополняет смысл текста.

Волнуясь, я всё оглядываюсь на задние ряды: поймут ли они, примут? Не все же знают его или хотя бы слышали о нём. И есть такие лица, на которых прочитывается удивление, дескать, что это нам подсунули, вот так штука! Певец затих. В зале оживление, хлопки. А он стоит отрешённый, о чём-то думает. Кажется ему не до нас. Контактов с залом не ищет. Во всяком случае, не заигрывает. Улыбок, изящных поклонов нет. Он прикрыл глаза и, кажется, силится вспомнить что-то очень далёкое.

Исполнение песни начинается с объявления её названия, которое он делает очень артистично. Вот он всмотрелся и где-то там, за стенами маленького зала, увидел… В молдаванской степи… И свет таборного костра полыхнул на лице, и пламя метнулось в глазах… Я не уловил момента, когда был покорён зритель. Безоговорочно покорён. Но с третьей-четвёртой песни было так: затихает последний звук — гром аплодисментов! Обрываются так же резко, как и начинались. Артист объявляет песню, и все подались вперёд. Тихо-тихо. Правее меня, где-то двумя-тремя рядами сзади кто-то завозился в кресле, и оно заскрипело. Этот скрип чуть отвлёк артиста и помешал ему. Он объявлял песню, но приостановился на самое короткое мгновение, чуть заметно досадливо поморщился. И все в зале повернули головы в сторону виновного. Тот стушевался, затих.

Руки. О его руках я слышал и раньше. Говорили, что они колдовские и обладают гипнотическими свойствами. Сухие и смуглые. Длинные аристократические пальцы, во всяком случае, так кажется, когда руки повисают над залом и начинают колдовать. Они что-то рисуют, плетут кружева, что-то ловят или отбрасывают. Жесты то контрастируют со смыслом и ритмом песни, то их поддерживают. Сам исполнитель растворяется, исчезает. Остаются голос и руки. И тогда мы видим игривого капитана корабля, кокетливую девушку, любовь, юность. Его песни богаче стиха. Много богаче. У него в какие-то моменты отсутствуют слова. Они вообще не нужны, и руки сами доскажут то, чего не сказать словами. Через много лет я перечитываю его стихи и, кажется, не нахожу отдельных слов и целых выражений.

Танго «Магнолия» исполнялось перед антрактом. Пел и плясал океан, караван птиц уходил вдаль, и лето и любовь уходили в мечту. Это руки взлетели от головы и унеслись далеко-далеко, и стало пусто и страшно. Вспыхнули аплодисменты. Перед нами стоял старик, глаза прикрыл и, кажется, силился вспомнить что-то очень далёкое и важное.

Я вышел в фойе. Хотелось с кем-нибудь поделиться, и я подошёл к группе курящих. Люди незнакомые, разных возрастов. У меня вертелось на языке, но это сказал пожилой мужчина: «Вы знаете, он просто голову закружил «Магнолией». Я из зала выходил покачиваясь. Наваждение какое-то…» И сразу все заговорили о волшебных руках.

Во втором отделении он как-то устал, сник. Пел о бренности житейской, об ушедших временах. В конце спел очень лирично и трогательно о своих доченьках — единственной радости своей, о подходящей смерти. Просил на могилу розы. Через год его не стало. Он навечно вошёл в плеяду гениев русской культуры.

Эдуард ПОПОВ,

фото из открытых источников