Вспоминается тот майский полдень, когда мне было то ли семь лет, то ли восемь. Я стою в позе заправского вратаря в воротах между двух молоденьких берёзок на поляне в парке. Вокруг душистые травы, и где-то жужжит молодой шмель. Передо мной мой папа в кедах — в изготовке перед ударом. Ему около тридцати лет, он капитан заводской футбольной команды. Между нами старомодный футбольный мяч со шнуровкой и соском для надувания. Отец учит меня не бояться удара тяжёлым снарядом.

Мне не страшно, я только переживаю за то, чтобы угадать направление удара, куда папа будет бить — справа или слева от меня. Во мне всё замерло, я волнуюсь.

— Ну что готов, мелочь пузатая? Сейчас я прошибу тебя, можешь не сомневаться.

— Давай бей уже, вовек тебе меня не пробить. Враг не пройдёт, — подбадриваю я себя услышанной недавно фразой из военного фильма.

Отец перебирает кедами, собираясь изо всей силы нанести удар по воротам, при этом раззадоривает себя:

— Ах, так. Ну, получи, фашист, гранату!

Я угадываю направление полёта, но мяч попадает мне в голову, однако я успеваю намертво схватить его в охапку. Мой левый глаз чувствует резкую боль от удара, и у меня текут слёзы. Несмотря на то что я очень доволен собой, остановить слёзы не в силах. Я стою с жёлтыми от одуванчиков коленями, весь в травяной пыльце, потный, со слезами на пухлых щеках, но гордый и с мячом в руках. 

— Ух ты, Сашка. Взять мой удар «сухой лист» не каждому дано, а ты ещё не просто отбил, а взял мяч в руки. Вот молодчина! Ну-ка дай посмотрю твой глаз. Ну ничего, до свадьбы заживёт. Только, знаешь, мужчины не плачут, они терпят. Давай пошли домой, а я тебя по дороге квасом напою холодненьким. 

Мы стоим с отцом с кружками в руках рядом с бочкой «Хлебный квас» и пьём прохладный напиток. Перед нами памятник неизвестному солдату, и пионеры в белых рубашках возлагают венки и цветы к вечному огню.

— Пап, а почему ты, когда бил по мячу, крикнул: получи, фашист, гранату?

— Понимаешь, война у нас была, страшная война… Так на фронте говорили наши деды. Вот сегодня бабушка Маня приедет к нам на 9 Мая, ты и спроси её, что да как. Я-то своего батю не помню совсем, мне тогда два года было, когда он под Сталинградом сгинул.

— Как это сгинул? А как его звали?

— Ну как сгинул? Погиб, значит. Тогда много народу погибло. А звали его Василием, я же по отчеству Васильевич. А он тебе дедом, значит, приходился.

* * *

Мама по весне покупала свежие огурцы, варила яйца, перемешивала их с укропом и сметаной, потом кормила меня салатом, который так и назывался — весенний. Никогда не забыть мне тот неповторимый вкус варёных яиц, свежесть овощей и запах коньяка, который пил тем вечером мой отец «за Победу!». За столом сидела бабушка Маня и рассказывала всякие истории про войну. Говорила, что будто бы поехала в Москву с маленьким отцом и его братом на руках к самому товарищу Сталину и просила его защитить их, так как кормилец, муж её Василий, сгинул на Мамаевом кургане и оставил детей сиротами. Тогда Сталин приказал накормить малышей кашей от пуза, и семья выжила.

Потом по телевизору объявляли минуту молчания. Взрослые молчали, а папа выпивал рюмку коньяка, не закусывая, и, не сдерживая эмоций, шёл к открытому окну, сжимал в руках жёлтую занавеску и плакал навзрыд. Точно так, как хотелось плакать мне, когда он попал мне мячом в глаз.

По телевизору дядька красивым голосом объявлял: «Это нужно не мёртвым, это нужно живым».

А дальше играла такая музыка, что мне тоже хотелось плакать вместе с отцом, но я успокаивал его:

— Пап, ведь мужчины не плачут, они терпят.

— Да нет, сынок, в этот день и в эту минуту плакать можно всем, у кого родные погибли на той войне.

— И мне можно? 

Мама брала меня на руки и говорила:

— Не мешай, вырастешь — поймёшь.

С тех пор прошло немало лет. Я давно вырос, мои мама и папа умерли, но 9 мая в минуту молчания, где бы я ни был, выпиваю рюмку и иду от стола к открытому окну, сжимаю в кулаке занавеску и со слезами повторяю:

— Получи, твою мать, фашист, гранату!

Степан АЛЕНТОВ, рисунок Николая РАЧКОВА