Полковник милиции в отставке Михаил Егорович Сафронов прошёл Великую Отечественную войну от битвы на Курской дуге до штурма Кёнигсберга. Корреспондент «Петровки, 38» попросил Михаила Егоровича поделиться воспоминаниями о своем героическом ратном пути.

 

— Память у меня всегда была отличная. Служа в милиции, телефоны мог не записывать:  держал в голове номеров до трёх десятков. Через меня как начальника уголовного розыска ежегодно проходило до полутораста преступлений, фигурантов любого из них я мог вспомнить и спустя много лет. Как-то раз на улице меня окликнули: «Здравствуйте, гражданин начальник!». Я обернулся: «Ну, здравствуй, Мика», — сразу узнал вора, многие годы назад обчистившего пару квартир у нас в районе.

Что уж говорить про военную пору. События тех лет встают передо мной, как вчерашние, несмотря на то, что минуло уже семь десятилетий. Сколько всего вместили они, те огневые сороковые! Целую жизнь, начиная от тяжёлых наших поражений на западных границах до победоносного наступления, требующего огромного напряжения сил и мужества, когда мы стали освобождать от фашистских захватчиков родную землю,  братские республики и другие страны.

Родился и жил я в Рязанской области. К июню 1941 года учился ещё в школе и в сентябре только собирался переходить в девятый класс. Война к нам в дом пришла в первые же дни: на фронт забрали отца, который погиб под Сталинградом. А в декабре 1942 года в Красную армию отправился и я. В военкомат пришёл добровольцем. Оттуда меня направили в учебный полк,  дислоцировавшийся под Казанью. Там я с другими молодыми ребятами начал осваивать военное мастерство, принял присягу, ходил на стрельбище, изучал матчасть. Сразу же мы, едва закончив учёбу, попали в пекло. В июне 1943 года в сержантском звании я оказался в 11-й гвардейской армии 26-й гвардейской стрелковой дивизии на должности командира отделения.

Этой армией командовал Иван Христофорович Баграмян, будущий маршал, тогда ещё генерал-лейтенант. Моя часть дислоцировалась на севере Курской дуги — напротив немецких войск, наступавших от Орла. Как говорят, Гитлер тогда давал последний бой. Потерпев поражение под Москвой, разгром под Сталинградом, он собрал для наступления на Курской дуге всю свою мощь, все свои самолёты, танки. Наше командование, понимая важность предстоящего сражения, вело подготовку в неменьших масштабах. Отбив натиск врага, Красная армия пошла в наступление. Вот-вот готовилась подняться из окопов наша рота. Накануне нам сообщили, что завтра начнётся мощная артподготовка, после чего вперёд двинутся танки, а следом под их прикрытием пойдёт пехота.

Мы шли по земле, уставшей от взрывов и крови. Убитых было столько, что даже слово «много» кажется незначительным. Мы шли по трупам, и это, к сожалению, нужно понимать буквально — не было возможности ни перешагнуть, ни перепрыгнуть через тела, столько их было и с нашей, и с немецкой сторон. Вокруг творился сущий ад: громыхали танки, раскаляя выстрелами воздух, палила артиллерия, самолёты непрестанно бороздили небо, сбрасывая бомбы. Пыль, дым, копоть окутывали землю на много километров едкой завесой; из-за рёва моторов и взрывов не слышно было собственных мыслей.

Мне тогда посчастливилось: я не получил ни одной царапины, сколько ни рвалось вокруг бомб и ни свистело осколков. А прошли мы одним разом, наверное, километров 15. Немцы были отброшены от наших позиций и стали отступать в сторону Орла. Нам, однако, пришлось задержаться: из-за больших потерь в наступлении была взята пауза — где-то на полдня. И снова в бой — за освобождение Орла.

В честь этой победы по приказу Сталина был дан первый с начала войны салют. А мы в наступившую короткую передышку стали считать своих погибших, среди которых оказалось огромное количество офицеров. В результате от командования поступило распоряжение направить сколько-то человек из сержантского состава, в том числе и меня, на курсы младших лейтенантов при 11-й гвардейской армии.

После Орла мы передислоцировались на 3-й Белорусский фронт. Немцы после поражения на Курской дуге отступали, но сдаваться не собирались и без боя нашу землю не оставляли. Откатываясь всё дальше на Запад, они оставляли за собой пустошь. Я на своих двоих прошёл всю Белоруссию и не увидел ни одного целого дома — только печные трубы стояли вдоль дорог. На границу с Польшей мы вышли в районе Гродно. Здесь обучение на курсах подошло к концу, почти по всем предметам знания мои оценили на «отлично». Впервые тут оказался я на волосок от смерти, впрочем, подобное до конца войны случится еще не однажды. 

Я тогда уже был назначен командиром роты разведки. Мы стояли в обороне, в окопах. Немецкие окопы были совсем близко — метров 200-250. Мы даже периодически перекрикивались с ними; они нам: «Сталин капут!», мы им: «Капут вашему Гитлеру!». Моим заместителем был украинец по имени Гриша, старшина по званию, лет на пять старше меня, двадцатилетнего. Он должен был демобилизоваться в 1941 году, но началась война. Опыт у него был куда больше, чем у меня, и он мне иногда подсказывал: «Товарищ командир, а не лучше вот так и вот так сделать?».

В тот день, наблюдая через бинокль за противником, я заметил какую-то суету среди немцев: туда-сюда замелькали каски, потащили ящики.  Говорю: «Гриш, чего это немцы у нас так зашевелились?» — «Где? Дай-ка гляну». И только он берёт бинокль — выстрел. Снайпер. Разрывным — точно в лоб. Стояли плечом к плечу, и голову его разворотило на меня. Очень жаль было отличного человека и солдата; и ведь война-то к концу уже катилась.

В следующий раз только случайность уберегла меня от смерти. Поступил приказ о передислокации. Помощник начальника штаба по разведке наказал нам осмотреть местность: поискать источники воды, проверить населённые пункты, уточнить карты. Я взял два студебеккера, и мы поехали. Было нас около тридцати человек; я на головной машине с шофёром. На полпути появился немецкий самолёт, летевший с нашей стороны на Запад. И вроде бы уже пролетел мимо, но вдруг начал разворачиваться, лёг в пике и сбросил бомбу точно в кузов второй машины. Я оглянулся — а вверх поднимаются каски, колёса швырнуло по сторонам. Ни одного человека в живых не осталось. А самолёт ушёл; была у него одна бомба, и выбрал он почему-то вторую машину.

Границу Германии я пересёк в составе 26-й дивизии. Произошло это в Восточной Пруссии. В феврале 1945 года с боями мы вышли к Кёнигсбергу,  настоящему городу-крепости. Все здания приспосабливались в нём для обороны: каждое строение полуподвальное, а окна сделаны по типу амбразур. И так не только в самом городе, но и в округе. Здесь находилось кладбище, которое предстояло нам занять, так даже оно представлялось фортом огромной крепости: его огораживала стена метровой толщины, в которой тоже были проделаны амбразуры. По всей кладбищенской территории были вырыты подвалы, соединённые сетью тоннелей.

Нашему полку придали в помощь штрафную роту. В ней не хватало командиров взводов, и на эти должности предложили вступить полковым офицерам. Надо сказать, что командиру штрафной роты, если сам он не штрафник, засчитывал год службы на фронте не за три, а за шесть лет. К тому же выдавалась двойная зарплата. Риск, конечно, велик, но на войне везде риск. Подумав, я согласился.

Занять кладбище было нелёгкой задачей. Сколь бы ни было артподготовки, сколько бы ни бомбили самолёты, и ни выпустила снарядов «Катюша», стоило только пойти в наступление, отовсюду начинался сумасшедший пулемётный обстрел. И всё же 31 января кладбище было взято. Но для меня ценой этой победы стало первое ранение. Осколок снаряда попал в грудь. На мне были плащ-накидка, телогрейка, китель — и всё это было пробито, кусок металла острием вошёл в тело. Удар был страшный: я рухнул как подкошенный и сразу потерял сознание. Мне повезло: снаряд не разворотил грудь, как мог, если бы прошёл навылет. Менее чем через три недели я  выписался из госпиталя и вернулся в строй, но попал  уже в другую дивизию — 2-ю Таманскую 2-й ударной армии на том же 3-ем Белорусском фронте.

Много боёв прогремело в Пруссии, но Кенигсберг стоял крепко. Штурм предстоял тяжёлейший. Готовились к нему усердно, сосредотачивая огромную мощь для наступления. Три часа перед атакой велась масштабная артподготовка. В своей книге воспоминаний маршал Василевский, командовавший нашим фронтом, писал, что Восточно-Прусская операция по расходу боеприпасов вообще не имела себе равных среди всех операций в истории войн. Только за первый день наступления артиллерийских снарядов 3-им Белорусским фронтом было израсходовано более 1000 вагонов. Каждый дом, каждое строение в городе были приспособлены для обороны. Везде были накоплены запасы снарядов, патронов, воды, продовольствия. Здесь 16 апреля я был ранен второй раз.

Нашей задачей был захват четырёхэтажного дома, из которого немцы простреливали из пулемёта дорогу. После небольшой артподготовки мы пошли на штурм. Сначала кидаешь гранату — следом идёшь сам. Так мы зачистили первый и второй этажи, а на третьем как-то пропустили одного немца. Штурмовики уже продвинулись вперед, а тот фашист оказался позади нас. Я обернулся в тот момент, когда  обер-лейтенант, стоявший не далее чем в пяти метрах, целился в меня из парабеллума. Я отпрянул, и он, не ожидавший, что противник оглянется, дёрнулся тоже, но выстрелил первым. Вслед за этим на спусковой крючок нажал и я, выпустив в него весь оставшийся диск ППШ.

Немецкий офицер был убит, однако его пуля угодила мне в голень, из-за чего пришлось отправиться в госпиталь аж до августа. Ранение оказалось серьёзным: была отколота часть большой берцовой кости. Некоторое время заживление шло своим чередом, но спустя полтора месяца началась гангрена. Врачи рекомендовали ампутацию. Я не соглашался ни в какую: война к тому моменту уже кончилась, дома оставались только мать с сёстрами — а я на костылях к ним приду? Лучше, говорю, умру. Консультировавший меня профессор медицины, генерал-майор медицинской службы, тоже предложил ампутировать ногу, но я отказался вновь. Стали делать операцию — чистку кости, образовавшийся на ней налёт, как ржавчину, счищали. От боли даже наркоз не помогал. Зато, пройдя через это испытание, я пошёл на излечение. Спустя четыре месяца, в августе, я был выписан из госпиталя не просто здоровым, но и годным к дальнейшей строевой службе. Хотя поначалу, когда сняли гипс и сделали лонгет, я даже стоять не мог: казалось, пол и потолок поменялись местами. Учился заново ходить на двух костылях, потом с одним — и вот уже стою на своих двоих.

До 1948 года я оставался в армии. Потом началась демобилизация — война закончилась, надо пахать. Поехал домой. Сестра предложила пойти в органы внутренних дел: «Ты же офицер, иди в милицию!». Так началась моя служба, которой я отдал 33 года. Взяли в МУР, поначалу в 6-й отдел, потом в 3-й. Поработал и в районном отделении милиции. Из МУРа не уходил бы, но мы с женой и двумя детьми тогда жили в одной комнатушке, а очередь на квартиру быстрее шла для тех, кто работает «на земле» Так я перешёл на должность старшего оперативника уголовного розыска, а потом возглавил уголовный розыск 73-го отделения милиции. Параллельно отучился в Высшей школе МВД СССР.

Выйдя на пенсию, с родным отделением не расстался: сегодня это ОМВД по району Метрогородок, где я возглавляю с 1990 года ветеранскую организацию. Когда пришёл на эту должность, там ещё служили те ребята, которых когда-то сам и принимал на работу. Спросите, не возникало ли желания просто отдохнуть? Отдав столько лет любимому делу, я уже к нему прикипел. Когда встречаю сотрудника полиции, чувствую — родной человек идёт. Это ощущение профессионального  братства у меня никогда не исчезнет. Это навсегда.

Денис КРЮЧКОВ