Чернобыльская бомба

 

Подполковник милиции Михаил Хохлин многие годы отдал службе в органах внутренних дел, куда пришёл, получив в 1982 году несколько необычное для этой службы образование — в педагогическом институте обучался по специальности «учитель истории». Как оказалось, проблемы сегодняшнего дня ему тоже по плечу: неизменно оставаясь на хорошем счету, прошёл путь от милиционера третьего разряда до начальника отдела кадров Управления милиции на Московском метрополитене ГУВД по г. Москве. Честная биография хорошего милиционера, о котором к 1986 году руководство твёрдо знало: он не подведёт.

— В ту пору я служил в ЛОВД в порту Южный. Впервые о катастрофе услышал по радио, но не помню, чтобы возникли какие-то особые эмоции. Это было что-то далёкое, да и масштаб поначалу был неясен. Спустя время мне позвонил начальник отдела речной милиции и сказал: «Миша, срочно собирай команду, нужно вылетать в спецкомандировку. Десять мотористов». Вновь не было особых эмоций: я ведь начальник отделения — надо, значит надо. И руководство знало, что задачу выполню, что меня подчинённые слушаются и команду я подберу. К каждому подходил лично, спрашивал: «Паша, готов? А ты, Петя? А ты, Дима?» — «Михаил Фёдорович, с тобой поедем, конечно».

Написали, как полагается, бумагу: «Прошу направить меня в спецкомандировку», прошли в нашей поликлинике медкомиссию, и всё — через день самолёт на Киев. Это был уже сентябрь. Насколько там опасно, лично я на тот момент понимал. Но отказаться не мог: мы же люди в погонах, и, что называется, «Партия сказала «надо» — коммунист ответил: «Есть!». Совсем другое мировосприятие по сравнению с сегодняшним днём. Однако я не имею в виду, что выбора у нас не было в принципе, например, двое наших ехать отказались — по семейным обстоятельствам. В Киеве нас встретили, направили в речной порт, переодели в полевую форму – а дальше только Чернобыль.

— Какие первые впечатления оставила у вас зона?

— Да какие впечатления, работать надо! Обязанностей хватало, а определялись они следующим образом: осуществление паспортного и дозиметрического контроля прибывающих и убывающих людей на входе в тридцатикилометровую зону через пристань Чернобыля. Это был 13-й КПП, и через него шёл огромный поток грузов, потому что именно по реке баржами доставлялась основная часть материалов, предназначавшихся для сооружения саркофага. Некоторые грузы, конечно, на машинах везли, но, в основном, через причал — грузовик, ясное дело, с баржей не сравнится. Поэтому работы было невпроворот. Мы ведь там стояли с сентября, когда как раз саркофаг сооружался — его ввели в строй 30 ноября. Пришлось даже фарватер расширять, чтобы транспорты могли протиснуться. Эти работы нам едва не стоили жизни.

— То есть?

— На этой территории в годы Великой Отечественной войны шли серьёзные бои, и на дне Припяти скопились авиабомбы. Нам нужно было забирать их после подъёма и уничтожать. Как-то раз положили мы на катер советскую бомбу, отвезли подальше, подожгли шнур и побежали назад на катер. А катер не заводится! Пятнадцать метров до авиабомбы — нечастая, знаете ли, история для моториста, и именно в этот момент двигатель решил «закашляться». К счастью, с очередной попытки катер всё-таки завёлся, и мы успели отплыть на 50 метров, так что задело нашу лодку только мелкими брызгами от осколков.

И если бы это была единственная подобная история! В следующий раз нас едва не погубило уже немецкое «эхо войны». Отвезли бомбу на тот же островок, взрывник, памятуя о прошлом случае, сказал: «Вы сразу уходите, а я, как зажгу, лягу в окоп — тут недалеко есть. Потом вернётесь за мной». Мы обогнули остров, чтобы удобнее было забрать взрывника и благополучно сели здесь на мель. До бомбы — вновь 50 метров, вот только на сей раз против нас — огромная стокилограммовая туша. Наши попытки выбраться оказались тщетными, но всё обошлось: залегли на дно лодки и от осколков не пострадали. 

К счастью, такие экстремальные ситуации не были частью каждодневной работы, основной нашей задачей оставался контроль за проходом в зону. Кроме того, милиции приходилось защищать город от мародёров. Пустой ведь стоит. При эвакуации сказали: с собой взять документы, деньги, ценности — всё остальное так и осталось на местах, будто человек отлучился ненадолго. А теперь воры на лодочках переправлялись через Припять и хватали, что тогда было ценно: хрусталь, ковры, телевизоры, радиотехнику. Мародёров, должен сказать, было немного, но беспокойство доставляли.

— Так вещи же радиоактивные, разве нет?

— Само собой. Да только крали они не себе в дом, а продать поскорее. Хотя кто-то, наверное, и просто не понимал, насколько это опасно.

— А в целом с теми или иными нарушениями часто приходилось сталкиваться в зоне?

— Нет, порядки установлены были строгие. Тем не менее это не значит, что с нарушениями не приходилось сталкиваться вовсе. Чаще всего в отношении спиртного, которое там было запрещено, но всё-таки добыть было можно. Впрочем, не так легко, чтобы это правило можно было бы считать формальным. Нет, оно было действительно строгим, но всё же руководители понимали, насколько напряжённая обстановка и что совсем уж запретить людям расслабиться тоже нельзя.

Запомнился мне один случай: из Чернобыля в Киев ходила «Ракета», люди, которым это было позволено, ездили на ней отдохнуть после смены. Мои обязанности всё те же: паспортный, дозиметрический контроль. И вот приходит в очередной раз «Ракета», я начинаю досмотр. Идёт один товарищ — в руках две спортивные сумки. И каждая доверху набита водкой! О чём он думал, собравшись взять в зону столько водки? Я понимаю ситуацию, когда кто-то прячет небольшую тару: может, у человека сын в Москве родился, может, круглую дату надо отметить. Но — несколько десятков бутылок! Ну не могу я его пропустить. И тут же, на месте, у причала, два ящика, бутылка за бутылкой, в песочек. У человека с каждой отвёрнутой крышкой глаза становились всё шире и шире, после первого десятка и рот открываться стал в изумлении. Не выдержал, спросил меня севшим голосом: «Командир, ты что же делаешь?» Не мог поверить, что его водка прямо на глазах могла вся в песок уйти.

Снабжали алкоголем и местные. В некоторых деревнях чуть подальше от эпицентра оставались старушки. Объяснили им, что нельзя здесь находиться, опасно, да им чего бояться в такие годы? Ну не силой же их выгонять. Так вот они гнали самогон, кто-то, знаю, и приобретал, хотя, учитывая обстановку, это уже представляется не только нарушением, но и глупостью.

Серьёзные нарушения, конечно, пресекались быстро. Работа всех служб в зоне была организована на высочайшем уровне. Это ведь был Советский Союз. Не дай бог, что-нибудь подобное случится сегодня — никто не способен столько сил отдать на устранение подобной катастрофы. Вот была Фукусима, сравнивают её с Чернобылем. Я не собираюсь что-то дурное сказать о том, как справлялись японцы с аварией, но Фукусима просто несравнима по масштабам, это спичка по сравнению с костром.

— А какие меры предосторожности принимались в зоне? Делалось ли в этом отношении всё необходимое?

— Максимальные меры предосторожности принять было попросту невозможно. Реактор открытый, выбросы идут постоянно, а мы вдыхаем ту пыль, которую носит ветром по зоне. По идее, нужно было носить респиратор, но его же нельзя носить 24 часа в сутки. Так что принять какие-то меры, чтобы уберечься полностью, было невозможно. Да, прямого излучения как такового нет, но радиоактивные нуклеотиды постоянно в воздухе, скапливаются в почве, оседают в воду. Мы это видели: в лесу вот такие иглы были у сосен, с палец, а грибы попадались огромные, как в мультиках. При всём желании не убережёшься. Суждено — получишь. Судьба помилует — меньше получишь. Вот тут радиация есть — вот тут минимальная. А тут вовсе здоровье оставишь в момент.

Осознавая, что это такое, я к саркофагу близко не подходил, хотя пропуск у меня был по всей зоне. Но вообще, несмотря на то, что мысль об излучении где-то внутри сидела, она не отвлекала, не глодала постоянно. Что ж, да, излучение. Однако мы — молодые, здоровые ребята. Знали, на что идём. И что надо было делать — делали.

 

Простая работа

 

«Ничего героического я не совершил», — не раз повторяет, рассказывая о событиях 1986 года, Владимир Осмачко, человек, дважды побывавший в спецкомандировке в зоне, после пережил операцию на сердце, потрёпанном радиацией. Что ж, может, прямого подвига совершено и не было, но каждый, прошедший зону, внёс свой вклад в большое дело, взяться за которое храбрости хватило бы далеко не у каждого.

— Я тогда ещё не служил в милиции, был в армии, в Брянской области, город Клинцы, там меня эта весть и застала. В 1986 году, в сентябре, на базе воинской части 62972, что стояла в Новозыбкове, сформировали роту, куда включили меня, и бросили нас на чистку посёлков, которые были выселены. Мне всего лишь 23 года было, когда я попал туда. Три месяца я пробыл в зоне, но с наступлением зимы нас расформировали. Через год, в 1987 я попал в Чернобыль вновь. Стояли там химические войска, и я был в 6-м батальоне — это батальон обслуживания, в одной из рот которого я был старшим техником обеспечения горюче-смазочными материалами группировки. Снабжали технику московской бригады и различный легковой транспорт. Каждый день выделяли два бензовоза, которые уходили на заправку техники. Больше эти машины не выходили из зоны. Работа несложная, с техникой, но важная: если какой-то срыв будет с доставкой топлива — сами понимаете.

Во время второй спецкомандировки меня на четыре дня отправили в Белоруссию, в Гомельскую область, где Московский военный округ оказывал помощь по уборке и захоронению урожая — его попросту закапывали в оврагах.

— С какими ощущениями впервые отправлялись в зону?

— Честно говоря, в первый раз я не осознавал, что меня ждёт, насколько ситуация опасна. Да, все мы проходили занятия по химической защите, была какая-то подготовка, но одно дело просто слушать об этом, и совсем другое — действительно осознать. Помогали проникнуться ситуацией дозиметры. Нам выдавали дозиметры накопительные, показывающие, какую дозу ты получил за определённое время. Были накопители суточные, которые ты получал утром, а вечером сдавал, и те, которые носились постоянно. Три месяца я такой не снимал, и в конце он показывал 9,98 рентген. В то время в этих единицах ещё измерялось.

— А всего сколько вы пробыли в зоне?

— Ехал на полтора месяца, а пробыл я там 90 дней. Но батальон наш стоял в так называемой «нулевой зоне». Непосредственно же на территорию бедствия у меня насчитывается 62 ходки. Был я и возле саркофага. И даже в то время, когда запускали АЭС. Рванул ведь 4-й энергоблок, а 3-й, с которым они стояли на одном фундаменте, был в рабочем состоянии — вот его и запускали.

Должен сказать, что какой-то боязни, находясь рядом с ним, я не испытывал. Потому что знал, что те ребята, которые там были до меня, свою работу сделали. Дезактивация уже проведена. Все блоки саркофага стояли надёжно, плотно, и пугаться было нечего.

В зоне поначалу испытывали тревожное ощущение, было неуютно, мыли руки постоянно, однако со временем это притупляется. Человек устаёт бояться. Да и настоящего трепета никогда не было. Чего, казалось, было бояться? Мы ведь не в атаку ходили с открытым забралом на врага. Тут врага не видно. Здесь она, радиация, рядом с тобой или нет — неизвестно. Это не ощущаемо. Это всё проявлялось потом, и я знаю, что из нашей дивизии очень много ребят умерли…

— Зона оставляла гнетущее впечатление?

— Неприятно было смотреть на опустошённые деревни. Когда мы ехали в Белоруссию, много встречали брошенных сёл — крепкие дома, ещё не казавшиеся заброшенными сады. И — никого нет. Всеобщая эвакуация, но по ощущениям, будто вымирание.

— Ни одного местного?

— В тридцатикилометровой зоне кто-то оставался. Подальше жизни было больше. Когда мы потом были на Брянщине, где тоже проводили дезактивацию, то изымали у народа весь скот. А возле Чернобыля, где заканчивалась тридцатикилометровая зона — коровы пасутся, гуси, утки…

Некоторые из местных жителей стали приезжать в зону спустя какое-то время. Там, где мы стояли — это посёлок Дитятки, был пост, который находился непосредственно на прямой дороге, ведущей в Чернобыль, и мы видели приезжавших и проходивших в зону местных. Они, конечно, не селиться шли на старом месте. Дело в том, что зона-то огромная, и в ней осталось немало кладбищ. Люди приходили к своим усопшим, и их на время пропускали. Однако сходить к себе домой и забрать что-то они не могли: вывоз чего-либо из зоны был запрещён. Заехал ты в зону с одной сумочкой через плечо — с ней ты и выйдешь. Всё же «грязное».

— Правила повседневной жизни в зоне были строжайшие?

— Да, там жизнь была строго по уставу. Сухой закон, постоянный контроль за личным составом. С утра построение. Везде продвижение строем, бегать нельзя — пыль поднимается, а ею дышать лишний раз в зоне не стоило. Вечером перед отбоем построение бригады, вне зависимости от должности и звания все должны были стоять в строю. Но при этом не было никаких физзарядок — нагрузки и без того хватало. С раннего утра и до девяти часов — фактически без отдыха. Но при этом было чёткое указание: личный состав не «палить» — в том смысле, чтобы люди не набирали много радиации. Поэтому места, куда ходили военнослужащие, обязательно предварительно проверялись разведчиком. Сперва он идёт: смотрит, считает, а за ним остальные, если всё в порядке.

Это была трудная каждодневная работа. Но я не могу назвать её подвигом. Героического я точно ничего не сделал. Мне было бы совестно говорить, что я сделал нечто особенное, помня о том, что совершили те люди, которые находились там в самом начале, которые погибли на тушении. Мы, придя за ними, уже не так боялись.

— Интересно было бы вернуться сегодня в зону?

— Нет. Знаю людей, которые любят экстремальный отдых, они за деньги ездили в зону. Но у меня повторить этот путь желания нет — не родные это места. Потому что осознаёшь, как губительна радиация для живого и сколь страшное это место. Да и изменилось там мало что. Я видел: там так и стоит техника, которую 27 лет назад сам и заправлял.

 

Невидимый враг

 

Женщин в зоне отчуждения ЧАЭС было меньше, чем мужчин, однако и они принимали участие в работе над устранением последствий невиданной катастрофы. Одна из них — Наталья Кривопузкова, 45 суток проработавшая в зоне.

— Я узнала о произошедшем на Чернобыльской АЭС на рабочем месте, но весть эту приняла довольно спокойно. Нас ведь тогда не пугали подробностями, напротив, говорили поначалу, что ничего страшного. Но после того как я побывала там, стала, конечно, расценивать случившееся уже совсем по-другому. Для меня это было ещё и неожиданностью: в молодые годы попасть в эпицентр таких событий. Прибыв туда в командировку, я была в смятённом состоянии, и близкие по телефону это чувствовали и всё расспрашивали: «Что же у вас там такое?» — «Да вы не представляете, какая тут обстановка. Тут даже птиц нет!». Это представлялось совершенно зловещим: если уж птицы здесь не живут, кошек не видно, то как же долго человек здесь может находиться?

Но человек здесь находился к моменту моего приезда уже больше года. Опытные люди, спокойные, знающие, что происходит и что нужно делать. С их помощью мне удалось, скажем так, акклиматизироваться, осознать, принять все невзгоды зоны и войти в рабочий ритм. Всё время они мне повторяли: «Ничего, живой вернёшься». Слова простые, но и, правда, вселяли уверенность, что всё будет в порядке.

— Почему согласились ехать в Чернобыль?

— Я тогда служила на Украине и, скажу честно, выбора мне особого не оставили: альтернативой был уход со службы. Уход уходом, а здоровье всё-таки терять не хотелось. Я посоветовалась со старшим братом, который тоже служил в органах. А он, как оказалось, и сам в скором времени собирался в такую же спецкомандировку. И я всё же поехала.

Почему выбрали именно меня для направления в зону, было понятно: тогда я не была замужем, детей ещё не было. Но лично мне это только добавляло беспокойства: боялась, детей и не смогу иметь — так мне говорили. Слава богу, опасение это не подтвердилось.

По прибытии стала там заместителем начальника бюро пропусков. Три вида пропусков было в зону: Припять, Чернобыль, везде.

— По зоне довелось ездить?

— Ездила, причём не по службе, а из-за своего любопытства и, наверное, наивности. Пропуск у меня был неограниченный, так что побывала и в мёртвых деревнях, и в Припяти, и в Рыжем лесу, и на кладбище техники. Была и у самого саркофага, собственными глазами видела, как люди работают, что там происходит. Когда туда подъезжали, я сразу почувствовала, что это — центр зоны. Во рту появился странный сладковатый привкус, голова помутнела. Мы, в общем-то, недалеко работали, и какие-то отголоски этого ощущали, но не до такой степени.

— Медицинский контроль был постоянным?

— Был, конечно, но что любопытно, нам по прибытии выдали неработающие дозиметры. При этом сказали: «Да всё нормально, не волнуйтесь». Может, так легко к этому отнеслись, потому что мы на периметре, вроде как особой опасности нет, но в первые дни это настороженности добавило. И без того нет-нет, да глодала мысль: может, отсюда уж и не вернёшься — люди ведь по-разному себя ощущали, оказавшись в зоне. Хотя каждый раз, забирая кровь, а первые три дня брали анализы, смотрели, как организм «акклиматизируется», говорили, что с показателями всё в порядке, но в те первые дни, в напряжённой обстановке, тревога не отпускала: а вдруг тяжёлой правды просто не говорят? Эти мысли, конечно, были следствием притирки к неуютной атмосфере зоны. Они прошли, да и объём свалившейся работы не давал думать о сторонних вещах.

— Неужели в таком закрытом месте был такой большой поток людей?

— Конечно, люди ведь постоянно сменялись, а служили в зоне много военных, сотрудники МВД, другие различные специалисты. Это был точно огромный механизм. Тут подходит одно слово — «Союз». И вы сразу понимаете, насколько масштабно были организованы работы, какая там дисциплина и насколько жёсткий контроль. Люди трудились с полной самоотдачей, но и фронт работ был немыслимый. Болеть времени не было, болеть было нельзя, потому что заменить человека было невозможно. Хотя, конечно, в крайних случаях выбора могло и не оставаться — нашу сотрудницу отправили по состояния здоровья домой, и мы завершали смену вдвоём.

Но в целом работали так: сказали делать — делаешь, без всяких оговорок. Слов «не буду», «не могу» не существовало. Мы это понимали. И это тоже можно объяснить словом «Союз» — определённое воспитание, осознание ответственности, долга.

Однако не знаю, можно ли было выдержать в зоне длительное время. Работа велась по сменам не просто так. Под конец своей командировки я стала ощущать, сколь это непростое место. И это самое страшное: ты не тушил пламя пожара, не разгребал завала, но всё равно оставался для зоны чужаком, а она тебе — невидимым врагом.

 

Денис КРЮЧКОВ