Начиная от Разгуляя до Покровки и её окрестностей в позапрошлом веке эти места принимают постепенно характер фабричного района. И центральные пункты района обрастают фабричными громадами. Все (крупные фабричные) заведения имеют каждое по нескольку сот рабочих.

В старину, и не весьма отдалённую, в праздничные дни, в сумерки, простонародье забавлялось кулачными боями, устраивались так называемые стенки. Стенка на стенку бились прямо на улице, иногда в прилегающей к Покровке части Сокольничьего поля, а чаще всего в Преображенском, на Генеральной и параллельных ей Суворовской, Божениновской и на улице Девятой роты, выходящей на самый Камер-Коллежский вал, против ворот и стены знаменитого в то время притона Федосеевской беспоповщины — Преображенского кладбища.

Здесь был полный простор мужицким кулакам разгуляться во всю ширину русской натуры. Побоища то и дело устраивались грандиознейшие с заправскими убитыми, до полусмерти забитыми и до неузнаваемости искалеченными. Дикость, конечно, но сладу с этим злом никакого не было. Долго ходили легенды и предания о непобедимых рыцарях кулачного боя и мужественных вождях стенок. Это были, конечно, простые фабричные, искусившиеся в энергичных приёмах российского бокса, блиставшие атлетическими формами, выделявшиеся непомерной атлетической силой. Они могли за задние колёса остановить громоздкий тарантас, сгибать подковы. На кулачные бои они смотрели как на забаву. Расквашенные носы, свороченные на сторону скулы, выбитые зубы были заурядными знаками отличия за кулачное геройство. Но сплошь и рядом после боя поднимали и таких, которые не подавали признаков жизни. В большинстве случаев всё оставалось шито-крыто.

Но был противник кулачных боёв, последний перед судебной реформой пристав Лефортовской части Иван Осипович Шишковский, прославившийся в своё время как ретивый служака и гроза фабричного и прочего простонародья. Он серьёзно восстал против кулачного веселья, но и тот ничего не мог достигнуть, ибо имел неосторожность жестоко осрамиться, не сообразив, с кем имеет дело, и слишком понадеявшись на обаяние и ужас, производимые на фабричных его личностью. Дело в том, что эти обаяние и ужас действительно ощущались в среде лефортовского простонародья, но только тогда, когда блудных сынов его, забранных за что-либо в кутузку на ночлег, утром выстраивали на заднем дворе лефортовского частного дома, возле конюшен пожарной команды, и затем одного за другим, поочерёдно, подводили к двум дюжим мушкетёрам, приглашали освободиться от лишних покровов, которые могли бы помешать восприятию чувствительной порции берёзовой каши, ассигнованной в изобилии щедрым приставом, а сам он, весьма падкий на зрелища такого рода, шагал в такт ударам, умилённо прислушиваясь к свисту розог. Изредка поправляя носком сапога положение наказуемого и приговаривая не без иронического оттенка в голосе: «Что, собака, будешь вперёд безобразничать?»

Само собой разумеется, что все испытавшие его полицейскую заботливость на своих телесах вспоминали о «Шишкове», как для краткости прозвал его народ, не иначе как с ужасом и бессильной яростью. Не без ужаса и озлобления относилось к нему, на основании рассказов о его жестокости, и всё простонародье. Но когда однажды, прохладным осенним вечерком, отважный Иван Осипович дерзнул на своей миниатюрной повозочке, всего только с кучером да мушкетёром на козлах, врезаться с налёта в самую середину стенки, к тому же обращаясь к бесчисленной толпе с тем же приветствием, лишь во множественном числе, то в толпе не оказалось никаких признаков ужаса перед его особой, а одно лишь озлобление. «Какие мы тебе собаки? — загудела толпа. — Сам ты собака!» И только было Иван Осипыч собирался ответить на это грубое приветствие, как лошадей его схватили за уздцы, самого потащили за полы, раздался зловещий крик: «Бей его!». Что, вероятно, и последовало бы, да практическая мудрость кучера и находчивость мушкетёра спасли зарвавшегося полицейского. «Батюшки, да никак пожар!» — крикнул кучер, как бы всматриваясь вдаль, а мушкетёр добавил: «Так и есть. Носовская фабрика горит! Вот и огонь видно!». Толпа мгновенно отхлынула от экипажа, а кучеру только того и нужно было: стегнув хорошенько кнутом дюжего парня, продолжавшего держать лошадей, сшиб по пути несколько человек и, несясь во весь карьер, в мгновение ока очутился на Преображенской площади, то есть на месте совершенно безопасном.

С той поры Шишковский перестал интересоваться кулачными боями, не пытался разгонять толпу зрителей. Но удвоил свою ненависть к мужичью вообще, а к фабричному в особенности, соответственно этому увеличил ежедневную порцию розог и отводил душу, вымещая на десятках чужих спин свой осенний позор в Преображенском, пока, наконец, начальство не заметило излишнее рвение полицейского и не уволило в отставку без прошения, что означало то же, что с «волчьим паспортом».

Дмитрий ПОКРОВСКИЙ («Московская старина»)