За почти двадцать лет работы в газете «На боевом посту» (ныне «Петровка, 38») в моей журналистской практике случалось всякое. Одну из историй память бережно хранит в своих закромах, хотя с тех пор минуло почти сорок лет.
А дело было так. Где-то за неделю до очередного Нового года мы традиционно готовили праздничный номер с поздравлениями от знаменитых людей, так или иначе имевших отношение к милиции. Косяком шли народные артисты — Утесов, Жаров, Ульянов, Санаев, Ефремов…
В конце рабочего дня ко мне подошел литсотрудник газеты Михаил Федотов (будущий министр печати, полномочный посол Российской Федерации в ЮНЕСКО, секретарь Союза журналистов РФ) со словами: «Слушай, старичок, тут есть рассказ. Ты его посмотри». Вверху над текстом стояла подпись: Григорий Горин, писатель. Рассказ предваряла короткая заметка автора, чуть ниже выделенная курсивом.
Мне лично запомнилась встреча с инспектором ГАИ. Спешил в «Литературку». Переходил в неположенном месте, каюсь.
Раздался свисток. Я остановился. Подходит сержант милиции, лицо строгое, голос твердый:
— Ваши документы, гражданин!
Я виновато протягиваю ему свою писательскую книжку, бормочу что-то невнятное, вроде: «Извините, спешил… Думал, здесь переход, а его, оказывается, уже давно под землю загнали, а я-то и не заметил», и т.д., и т.п.
Он не слушает. Изучает мое писательское удостоверение и вдруг… улыбается.
— Вы — Горин? Юморист?
— Юморист! — обрадованно говорю я.
— Читал ваши рассказики, — говорит сержант и начинает смеяться. — Очень есть смешные. Например, как один городской житель в лесу от кислорода себя плохо почувствовал, а его подтащили к выхлопной трубе автобуса, он и отдышался…
Смеется сержант. Я тоже. Он просто хохочет. Я счастлив. Наконец, он утер слезы и спокойно говорит:
— Так что будем с вами делать, товарищ Горин? На работу сообщим или штрафом отделаемся?
Я обмер и жалобно простонал:
— Штрафом.
В качестве штрафа с гражданина Г.И. Горина был взыскан рассказ, получивший широкий резонанс как среди читателей, так и в литературных кругах.
Гр. ГОРИН
ОЧЕРЕДЬ
Рассказ
Случилось это так: посылает меня прошлой осенью колхоз в командировку. Приехал я в Москву, остановился, как всегда, в гостинице «Националь», в вестибюле. У меня там швейцар знакомый, он раньше у нас агрономом работал.
Оставил я у него вещи, вышел в город, походил туда-сюда, пообедал в ресторане «Будапешт», в кулинарии… Ну, думаю, пора и делом заняться — по магазинам пройтись.
Подхожу к универмагу, вижу — очередь. Ну, обрадовался, стало быть, чего-то дают. Это у нас примета такая народная: раз очередь, значит — дают! А тут, понимаю, что-то особенное дают, потому как очередь громадная: на улице начинается, по первому этажу идет, потом по лестнице вверх уходит…
Я моментально в хвост пристроился, спрашиваю у крайней женщины: «Кто последний?»
Она говорит: «Я последний!»
Я спрашиваю: «А чего дают?»
Она говорит: «Что дают, я сама не знаю, только просили больше не становиться, потому что все равно не хватит».
Я говорю: «А сколько это, чего дают, стоит?»
Она говорит: «Двадцать рублей».
Я говорю: «Цена подходящая, можно и постоять».
Стою.
За мной тоже люди пристроились, а в середине очереди уж и стоять веселей — в спину не дует.
Стою.
Только, понятное дело, меня интерес разбирает, зачем это я, собственно говоря, стою? Делаю всякие наводящие вопросы: «Зачем, товарищи, стоим? Какой, примерно, товар? Легкой он или тяжелой промышленности?»
Все молчат. Половина вроде не знает, а половина знает, но молчит и глаза отводит, чтоб другую половину не распалять.
Стою.
Только тут наверху появляется продавец и кричит: «Товарищи, имейте в виду, остались только пятнадцатые и шестнадцатые номера!» — и ушел.
Очередь заволновалась, я тоже, потому как не знаю — номера эти как: хорошо или плохо?.. Ну, ничего, думаю, выкрутимся: ежели будет мало — растянем, велико — обрежем, а ежели это, чего дают, на электричестве, так мы его через трансформатор включим.
Стою.
Через час вдруг слух пошел: мол, это, чего дают, можно выписать в какой-то третьей секции без очереди.
Ну, раз без очереди, то, понятное дело, началась давка! Подхватили меня с четырех сторон, понесли в третью секцию. Я сначала брыкался, но потом затих — не кричу, не дышу, берегу силы для кассы.
Приносят меня в третью секцию, прижимают к прилавку, продавщица кричит мне: «Вам чего?»
Я говорю: «То, чего дают!»
Она нервничает: «Я спрашиваю, вам квадратное или в полосочку?»
Я взмолился: «Девушка, милая, покажи мне ради бога, чего это есть?»
Она говорит: «Чего выдумал?! Оно ж упаковано!»
Я говорю: «Тогда оба номера!»
Выбил чек, сунули мне на контроле какие-то две коробки, стал я к выходу пробираться. Чувствую — одна коробка тяжелая, а другая легкая, но в ней что-то вроде шевелится… А кругом жмут, толкают, того гляди с ног свалят.
А тут еще ко мне какой-то старый узбек пристал: «Продай, милый, одну коробку! Я за этой штукой четвертый раз в Москву приезжаю!..»
Я говорю: «Я тебе, дед, может, и продам, только ты мне скажи сначала, чего это я купил?»
А он мне: «Я по-русски не знаю, как назвать, а на узбекский это не переводится!»
— Тогда, — говорю, — шиш тебе, мне это самому надо!
Только он повис на руке, я от него как рванул, споткнулся и загремел по лестнице…
Поднимаюсь на другой день в больнице. Первый вопрос к персоналу: «Сестричка, где оно?»
— Чего «оно»? — спрашивает.
— Да то, чего купил!
— А чего ты купил?
— А это, — говорю, — я и сам не знаю.
— Ну когда вспомнишь, тогда и выпишем.
Короче, только через месяц отпустили меня домой. Сел я в поезд и думаю: «Денег не жалко, здоровья не жалко, жалко, что так и не узнал, что ж это все-таки давали?.. Вдруг эта штука жизнь бы мою перевернула… А теперь крутись без нее, как знаешь!..»
С тех пор я городские универмаги обхожу стороной. У нас в сельпо лучше. Приедешь, спросишь: «Есть?» Тебе говорят: «Нет!»
И все культурно, никаких очередей…
* * *
Когда тираж газеты был отпечатан, на редакцию обрушился шквал телефонных звонков. Читатели благодарили за рассказ. Обрадованный, я поздравил Горина с Новым, 1972 годом и сообщил о публикации. Григорий Израилевич не поверил и в сердцах бросил: «Какой рассказ? Его десятки изданий отвергли!» Пришлось взять несколько экземпляров газеты и топать на улицу Горького. Благо, автор рассказа жил неподалеку от Петровки, 38. Знакомы мы были давно, еще по журналу «Юность», где в кружке «Юных литераторов» Борис Полевой пестовал и наставлял будущих корифеев пера.
Надо было видеть лицо Горина, прочитавшего свой рассказ, напечатанный полностью в милицейской (!) газете. Эмоции буквально переполняли моего собеседника:
— Ну надо же, опубликовали! Не испугались!..
— Что ты хотел, Гриша, — меланхолично бросил сидевший рядом за «рюмкой чая с лимончиком» писатель-сатирик Аркадий Арканов. — Это же Петровка, 38. Им все можно. Там ведь никакой цензуры.
Мне остается добавить, что «Очередь» потом публиковали многие газеты и журналы, в том числе «Литературка», «Труд», «Известия», «Юность», но… без последнего абзаца, где было сказано о культурном обслуживании в сельпо. Без очередей. Надо ли говорить о том, как вырос после этого авторитет столичной милицейской газеты? Особенно среди писателей-сатириков…
Буквально через неделю именно мы первыми стали публиковать знаменитую повесть главного редактора журнала «Крокодил» Мануила Семенова «Галаховка»…
Владимир ЕРМИШИН,
член Союза журналистов России
Дело в том, что в старых подшивках газеты за 1935 год, которые сохранились в редакции, годом ее основания значится 1919 год. Ветераны газеты рассказывают, что в конце 70-х годов был звонок «сверху», строго предписывающий представить в Книжную палату изначальные номера газеты, подтверждающие начало ее выхода в свет. Шла как бы инвентаризация всей прессы СССР. Может быть, в этом был резон, была справедливость, чтобы не надували щеки иные издания: вот мы какие старинные. Но для нашей газеты представить первые номера было сложно, потому что в конце 30-х годов существовал другой жесткий приказ НКВД: «Все подшивки закрытой милицейской газеты, последовательно изменявшей свое название — «Красный милиционер», «Милиционер-пожарный», «Милиционер и пожарный», «На боевом посту», — подлежат уничтожению».
На страницах этого издания московские читатели впервые почувствовали заботливое дыхание своих стражей правопорядка. Великий пролетарский писатель Алексей Максимович Горький о них отозвался так: «Я наблюдаю давно и убеждаюсь, что они действительно являются друзьями народа».