Каждый год ко Дню памяти воинов-интернационалистов ветеран УВД по ЗАО ГУ МВД России по г. Москве Михаил Соляр встречается с учащимися школ Западного округа. Необъявленная война глазами солдата — не цельное непрерывное полотно, как в учебниках по истории. Его воспоминания — обрывочные, но самые яркие в жизни.

— В Афган набирали нередко «косячников» — нарушителей общественного порядка. Или новобранцев из глубинки — кто за себя сказать не мог, реже — городских. Просто сажали в машину и увозили, со всего Союза. Хотя в основном это были добровольцы. Потому что, если страшно воевать, тут уже ничего нельзя сделать: не вовремя испугаешься — погубишь всех. Я шёл испытать себя среди таких же, как я, к тому же стремившихся. Однако как только приближался «дембель», инстинкт самосохранения брал верх. Мало кто оставался служить по контракту.

— Советские боевые колонны заходили в Афганистан через Термез (Узбекистан). В этом городе в 1983 году я три месяца после «учебки» служил в 81-м погранотряде. Воинская часть
№ 2099, ММГ-1 «Мармоль». В жизни можно забыть всё, что угодно, даже имя бывшей жены. Номер ВЧ забыть нельзя…

— В 19 лет — что там было в голове? Немножко ветра, бестолковости, конечно. Главное, кураж! Когда узнал, что у нас есть 12 линейных застав и три мотоманёвренные группы, то себе сказал, что я не должен быть в отряде — я должен быть на войне. Дома ждали мама Вера, сёстры Надежда, Любовь и младшая Татьяна.

— Этот характер вижу в своей дочери. Лучшее от меня — всё в ней. Отчаянная, боевая. Сейчас проходит первоначальную подготовку — будет служить в полиции. Сын другой — забрал документы из колледжа и пошёл в военкомат — тихо, молча, сам. Даже нам с матерью ни слова не сказал. Ему самому стыдно было бы до 27 лет прятаться.

— По документам я был суперсолдат — и собаковод, и в бронетанковом взводе марш прошёл на БТР, и сержант, и командир отделения. В действительности же ничего этого не было — в штабе то ли специально так написали, то ли напутали на моё счастье. Через 4 месяца службы попросил о переводе в зону боевых действий, писал рапорта. Отвечали: «Сиди в отряде! Ты счастья своего не понимаешь». Тогда я надел парадную форму и пошёл в особый отдел. Капитан сначала решил, что буду жаловаться на жизнь. А я придумал, что хочу отомстить за двоюродного брата, который погиб в Афганистане. Через несколько дней увидел свою фамилию в списках на пересечение границы. В то время не надо было два раза повторять.

— Со служебной собакой я быстро нашёл общий язык. Мой Амур единственный мог запрыгнуть в машину через закрытый борт, остальных и в открытый нужно было подсаживать, — так я его надрессировал. Потом собаку отдал — взял снайперку.

— Ребят после боевой операции видел однажды в «учебке» — их спустили к нам на передых. Такие здоровенные бородатые мужики, а им всего по 20 лет… И каждое их слово было отчеканено, насыщено смыслом, и каждый звук речи нам, «зелёным» ещё солдатикам, хотелось поймать. Всего через год мы спустились в эту же «учебку» отдохнуть — и на нас точно так же смотрели молодые.

— У меня больше 80 боевых выходов — каждый раз на 40—50 км от места дислокации, туда, где предположительно находились банды, и обратно. Мы сами себе были разведка, сами засады ставили и в чужие тоже попадали. На первых выходах, как нормальный человек, боялся. Потом уже просто не верится, что придёшь когда-то домой. Пропадает страх перед смертью. Тут уже, если от тебя зависит чья-то жизнь или здоровье, ты должен сделать всё. Это и благородство, и риск, и отчаяние. Про себя помнишь в самую последнюю очередь. Прежде всего думаешь о ближнем, а он думает о тебе.

— Нас выходило в бой 36 человек. Состав группы чередовался. Я ходил в каждый выход, потому что был снайпером. Без снайпера как? Должен был сделать всего один выстрел, но безошибочно. Со мной носились как с писаной торбой, чтобы никогда не был уставшим, не носил тяжести. Мне стало стыдно и я винтовку отдал. Но всё равно в каждый выход ходил.

— Банды были разные. Одни воевали за идею, другие за землю, третьи за оружие, а четвёртые сами не знали за что. Они понимали, что мы сильнее их на порядок. Напасть тихо ночью, перерезать солдат и уйти — это их почерк. Глобальных наступлений или отпоров они сторонились, сдавались. Мы в первый выход привели 200 человек пленных, их допрашивали. Переводчик у нас был — наш солдатик, таджик — кандидат в мастера спорта по вольной борьбе. С ним спорить очень сложно было.

— В то, что со мой было, я и сам не верю…
У нас вертолётчиков спасать был святой долг: они же нас всегда спасали. Вертолёт упал, а по рации сигнал передаёт, значит, пилот раненый лежит. И к нему никак не подойти — пули в низину с гор дождём сыплются. Мы с товарищами переглянулись — даже объяснять ничего друг другу не пришлось — и пошли. Чудом вернулись и вертолётчика на себе принесли. Тут меня ребята спрашивают: «Мишаня, а что это у тебя с маскхалатом?». Гляжу, он весь в решето, а на мне — ни царапины.

— Самое страшное — тишина, когда не знаешь, что тебя ждёт. Хочется, чтобы поскорее произошло хоть что-то. Один выстрел — и у тебя сразу такое облегчение. Где-то падаешь, занимаешь позицию, но это уже не важно. Дальше что делать, сами знали. Первый раз, когда сели в засаду, страшно было, пули свистят прямо около уха. Старослужащий мне тогда сказал: «Да не дергайся ты! Те, что свистят — не про твою честь. Свою — не услышишь. Она тебя «чик» — и какое-то время тебе даже будет хорошо…».

— Когда перед лицом стоит смерть, проявляются такие стороны, которые больше нигде не увидишь. Каждый человек — как на ладони, когда припекает. Видна твоя истинная сущность. Люди, с которыми сталкивался в Афгане, светились как хрустальные: видно, с кем общаешься, насквозь. Что сейчас увидишь? Чтобы человек, что думал, то и говорил — такого нет, ищут красивые слова, впечатление производят на кого-то… А там было всё понято.

— В моей группе было 36 человек восьми национальностей. Всего один русский. Что такое чувство локтя, дружба, взаимопомощь — это я знаю. А национальные предрассудки — вот уж нет…

— Живучесть человека строится на простых вещах. Надо что-то или кого-то любить. И надо, чтобы тебе и в тебя верили.

— После армии из принципа пошёл в милицию, чтобы разобраться в самом себе. Друзья, что были дома, уже не казались настоящими. После войны у матери крови попил, конечно, потому что заводился с пол-оборота. По ночам просыпался — гранаты искал. Нужно было себя поставить в нормальное русло. Теперь все те события живут глубоко внутри. Только сейчас, на пенсии, я иногда позволяю себе что-то рассказывать. Ещё поэтому очень важно для меня работать в ветеранской организации.

— Мы потеряли одного… из всей группы. В засаде лежали. Он мне говорит: «Мишань, анекдот вспомнил — оборжёшься! Про котов…», — и ко мне перепрыгивает. Оборачиваюсь, а у него из шеи кровь струёй бьёт — это, значит, он «мою» пулю поймал…

— Но ведь войны-то не было — просто убивали… Официально её не было. Заслуженные награды не давали: боевой как награждать, если нет войны? Мы просто помогали дружественному государству… Очень много неправды на земле этой. Но я солдат — у меня задача. А в политических кривотолках пусть разбираются другие.

— Отдыхали после каждого боевого выхода два дня — чисто спали и ели. Потом за нас брались командиры. Интересно так: вчера неизвестно было, живой вернёшься или нет, а сегодня — занятия какие-то, построения, переклички, футбол…  Значит, жизнь продолжается!

Валентина КРУГЛОВА